В тот же вечер Ева Браун написала письмо Гретл Фегеляйн. "Германа сейчас нет с нами, — сообщала она своей сестре о местонахождении ее мужа. Он уехал в Науен для того, чтобы сформировать там батальон или что-то в этом роде"[704]. Она совершенно не подозревала, что Фегеляйн отправился в Науен для встречи с Гиммлером, который предпринимал отчаянные попытки договориться с западными союзниками. "Он хочет добраться до Баварии, — продолжала Ева, и там продолжать борьбу независимо от того, сколько времени она еще может продлиться". Ева сильно ошибалась. Ее зять поднялся слишком высоко, чтобы стать простым партизаном.
Далее Ева дала указание сестре уничтожить всю ее частную корреспонденцию и предупреждала, что "обязательно нужно найти счета Хайзе". Хайзе являлся ее личным портным, и Ева не хотела, чтобы широкая общественность узнала, насколько шикарно она одевалась за счет фюрера. Вновь Ева беспокоилась о судьбе своих драгоценностей. "Мои бриллиантовые часы, писала она, — к сожалению, в ремонте". Гретл предписывалось найти унтершарфюрера Штегемана, который договаривался с часовым мастером. Почти наверняка этот мастер являлся евреем, "эвакуированным" в последний момент из концентрационного лагеря в Ораниенбурге.
Глава двадцатая Несбыточные надежды
Запуганные до смерти берлинцы теперь могли поверить всему, чему угодно. Страх заставлял их принимать за чистую монету и заверения Геббельса, что им на помощь полным ходом движется армия генерала Венка и что американцы теперь присоединились к германским войскам и вместе с ними воюют против Красной Армии. Многие жители слышали в ночь на 23 апреля звуки летящих над городом самолетов,
которые не сбрасывали никаких бомб. Эти самолеты, говорили берлинцы друг другу, наверняка являются американскими. Они десантировали парашютистов. Однако две десантные дивизии вооруженных сил США так никогда и не были задействованы на берлинском направлении.
И все же одно боеспособное подразделение в тот момент шло на помощь осажденному Берлину. Но состояло оно отнюдь не из американцев и даже не из немцев — а из французов. Во вторник 24 апреля, в 4 часа утра, бригаденфюрер СС Крукенберг[705], находящийся с остатками дивизии "Шарлемань"[706]в лагере неподалеку от Нойштрелитца, был разбужен тревожным зуммером. Звонили из штаба группы армий "Висла". Очевидно, генерал Вейдлинг уже сообщил Хейнрици о своем желании сместить с поста командира дивизии "Нордланд" бригаденфюрера СС Циглера. Крукенбергу предписывалось срочно отправляться в Берлин. Никаких дополнительных объяснений, кроме того, что ему следовало по прибытии в рейхсканцелярию доложить об этом группенфюреру СС Фегеляйну, дано не было. Штабные офицеры посоветовали Крукенбергу взять с собой надежную охрану, поскольку на пути к столице могут встретиться всякие неожиданности.
Немедленно последовал приказ поднять по тревоге батальон под командованием Анри Фене. Крукенберг, одетый в черный кожаный плащ, обратился к построившимся солдатам и офицерам. Он попросил выйти из строя добровольцев, которые будут сопровождать его до Берлина. Почти все военнослужащие сделали шаг вперед. Крукенберг выбрал из них всего девятнадцать человек, поскольку больше просто не влезло бы в имевшиеся автомобили. В основном они были офицерами, включая дивизионного капеллана, монсеньера графа Мейоля де Люпе. После войны Крукенберг утверждал, что никто из них не являлся национал-социалистом. Возможно, с чисто формальной точки зрения он прав, но французский фашизм был, пожалуй, даже более близок к национал-социализму, чем его итальянская или испанская редакции. По крайней мере эти добровольцы, выразившие готовность умереть в руинах осажденного Берлина, являлись фанатичными антибольшевиками, независимо оттого — верили они в "новый европейский порядок" или в "старую добрую Францию".
Добровольцы набили патронами подсумки и карманы и взяли с собой оставшиеся в батальоне фаустпатроны. В 8 часов 30 минут, в тот момент, когда они занимали свои места в автомобилях, их внимание обратил на себя проезжавший мимо открытый "мерседес", которым управлял не кто иной, как сам рейхсфюрер СС. Гиммлер ехал без всякой охраны. Только много лет спустя Крукенберг осознал, что Гиммлер, должно быть, возвращался в Хохенлихен из Любека, где прошлой ночью он встречался там с графом Фольке Бернадоттом, представителем шведского Красного Креста.
Колонна, состоящая из двух бронеавтомобилей и трех грузовиков, двинулась в путь. До них уже дошла информация о том, что советские танки взяли Ораниенбург, поэтому Крукенберг решил ехать по более западному маршруту. Задача стояла нелегкая. Навстречу добровольцам шел нескончаемый поток беженцев, военнослужащих, иностранных рабочих. Многие солдаты вермахта кричали эсэсовцам, что они двигаются в неправильном направлении. Другие знаками показывали, что те являются просто сумасшедшими и что война уже закончилась. На их пути встретилось даже подразделение связи из дивизии "Нордланд". Его командир сказал, что имеет приказ двигаться в направлении Шлезвиг-Гольштейна. Крукенберг не имел тогда никакой возможности проверить правдивость этого утверждения. Он также не имел понятия о том, что произошло между Циглером и Вейдлингом.
После того как их колонну обстрелял советский истребитель, убив при этом одного человека, Крукенберг решил свернуть на проселочную дорогу, которую он знал еще с довоенного времени. Впереди уже ясно слышалась приближающаяся канонада советской артиллерии. Добровольцам повезло. Под покровом соснового леса они смогли избежать атаки советской авиации и приблизиться к Берлину. Однако дальнейший путь им перегородили многочисленные завалы на дорогах и взорванные мосты. Поэтому Крукенберг приказал возвратиться назад к Нойштрелитцу. Его команда бросила все транспортные средства, кроме двух бронеавтомобилей.
Большинству добровольцев пришлось преодолевать оставшиеся двадцать километров до цели пешком.
К 22 часам они наконец добрались до Райхсшпортфельда, расположенного поблизости от Олимпийского стадиона. Валившиеся с ног люди смогли подкрепить себя только разбавленным какао, найденным в брошенном складе люфтваффе. Но мало кто из них мог затем уснуть. Сам Крукенберг, сопровождаемый адъютантом, капитаном Пэче, отправился через пустынный Берлин в рейхсканцелярию докладывать о своем прибытии. Тем временем среди французских добровольцев пронесся слух, что их прибудет инспектировать сам Адольф Гитлер.
Между тем прямой начальник французских эсэсовцев, рейхсфюрер СС Гиммлер, уже перешел свой Рубикон. "Преданный Генрих", как его называли в гитлеровском окружении, действовал, соблюдая все меры предосторожности. Он не обладал талантом заговорщика и не был убежден, что у него все получится. Но в игре, которую вел Гиммлер, он обладал одним очень сильным козырем Гитлер просто представить себе не мог, что рейхсфюрер СС, чьим устам принадлежал лозунг: "Моя честь — это верность", мог оказаться предателем.
Согласно свидетельству Шпеера, Гиммлер в то время был очень рассержен на фюрера — ведь вождь приказал лишить нарукавных шевронов дивизии СС, сражавшиеся в Венгрии. Но если бы Гитлер в этот момент приблизил к себе Гиммлера и оказал бы ему больше знаков внимания, чем Борману, то глаза рейхсфюрера наверняка бы вновь наполнились слезами умиления и он безоговорочно встал бы на сторону своего хозяина. Как результат, Гиммлер пребывал в нерешительности. А одной из его главных ошибок являлась неоправданная уверенность в том, что он представляет весьма желательную фигуру для западных союзников, поскольку только один рейхсфюрер может "навести порядок" в Германии[707].
