Он выехал со своим другом Ленни и хозяином похоронного бюро с катафалком. Гарри вытащил тонувшего Ленни изреки Эбро весенним днем 1937 года. Это произошло в середине боя — он положил Ленни под грушевое дерево и с полчаса трудился над ним, прежде чем Ленни ожил, стеная и с кровью на губах. Они не были знакомы. Позже они обнаружили, что оба родились в Бруклине, на Кэйтон-авеню, и оба поступили в Эразмус-Холл. В том, что Гарри вытащил его, не было ничего героического: от контузии, полученной от выстрела мортиры, Ленни упал в воду, и Гарри, по счастью, оказался рядом. Они служили в разных батальонах, но после этого встречались часто — не столько из-за того случая, сколько потому, что понравились друг другу. Большинство людей по увольнении из армии забывают имена своих товарищей так же быстро, как то, что ружье М-1 — тридцатикалибровый полуавтомат, работающий на газе, и так далее, но Гарри и Ленни покинули бригаду одновременно, а потом окончили один и тот же факультет Нью-Йоркского университета. Гарри был спокойный, стеснительный; Ленни, с шапкой ярко-рыжих волос, был склонен взрываться и легко поддавался переменам настроения. А когда на него ничто не находило, он обладал живым умом, был остроумен и щедр — словом, они с Гарри были симпатичной парой. Гарри ценил Ленни за острый ум, колкий юмор, а также за его немалые способности в качестве иллюстратора. Ленни был ранен шрапнелью в левую руку — это была плохая рана, сделавшая руку почти беспомощной. От этого он часто злобился и бывал циничен, и во многом полагался на то, что Гарри со своей осторожностью и спокойным умом поправит его.
Некоторое время они жили вместе в квартире на Корнелия-стрит в Вилледже. Они прекрасно существовали. Гарри преподавал в университете, а Ленни к тому времени стал получать весьма выгодные заказы от некоторых журналов. Когда началась Вторая мировая война, они оба не подлежали призыву: у Гарри было затемнение в легком, и ни тот, ни другой не страдали от этого и не стыдились — они через это уже прошли и забыли, как сказал Ленни. Затем Ленни женился на ясноглазой милой девушке по имени Лора Эбрамс, и Гарри — поскольку ему теперь требовалось большое помещение: его полотна, по мнению Ленни, становились зловеще героическими — переехал в квартиру ближе к центру, на Йорк-авеню, в восточной части восьмидесятых улиц. В первые годы войны он, Лора и Ленни лихо проводили время.
Затем Гарри познакомился с Пейтон. Произошло это на вечеринке весной 1943 года в доме Алберта Берджера. Алберту было лет двадцать шесть или двадцать семь, он существовал на ежегодное поступление от своей богатой тетушки, и у него было плохое зрение. Он жил в квартире на Вашингтон-Мьюз с большим догом и великолепными джазовыми пластинками. Он был стройный и очень бледный. Он носил очки без оправы и старательно испачканные твидовые костюмы, и что-то в нем — возможно, одежда или то, как у него косили, или не держали фокуса, или просто закрывались и слезились глаза, — придавало ему вид больного бесполого существа лет сорока. Он был неуклонно щедр, и у него имелось вдоволь виски, но с хитринкой, застенчивый интеллектуал, избегающий твердого мнения, — в общем, он был не очень интересен. Его единственной работой являлось устройство вечеринок каждую субботу, когда его комнаты наполнялись индусами, и антропологами, и любителями полежать на полу, разговаривавшими до умопомрачения о Челышеве, и Ленине, и психоанализе Райхиана. Все рано или поздно приходили к Алберту.
Гарри не помнил, как он познакомился с Албертом, но ему нравились несколько человек, приходивших к нему, и там он влюбился в Пейтон. Она была очень пьяна, агрессивна и любила спорить. Она ему совсем не понравилась, но она была самой красивой девушкой, какую он когда-либо видел, и было трудно не влюбиться в нее, хоть она ему и не нравилась. Вскоре, когда время близилось к заре, он оказался наедине с ней и Албертом, который с закрытыми глазами и мокрыми у края глаз ресницами сообщил им, что появился новый роман о войне, куда лучше «Войны и мира».
— А-а-ах, — произнесла Пейтон.
И, безо всякой причины разразившись слезами, уткнулась головой в колени Гарри. Занялась голубая заря, и он повез ее домой, в однокомнатную квартиру на Шеридан-сквер. Она прижалась к нему, дыша виски, и крепко, отчаянно впилась поцелуем в его губы. Хотя ему хотелось зайти к ней, он этого себе не позволил.
На следующий день, в воскресенье, он спросил ее, почему она так плакала — он был откровенно любопытен, но не настойчив. «Что мучает тебя?» — спросил он. Она сказала, что сама не знает. Они прошлись по Восьмой улице. Солнце светило, и по улице гуляли люди с детскими колясками и пуделями; гомики сидели в баре у окон, тараща глаза на голодных до обморока людей. День был прелестный, но Пейтон страдала от похмелья. Она стала описывать свое состояние: она сказала ему, что чувствует себя так, будто шагает по дну моря и словно ее окружает вода. Почему-то он вспомнит это позже.
Они сели на скамью на площади Вашингтона и стали кормить голубей орешками. Через какое-то время Пейтон оправилась, и Гарри вдруг обнаружил, что держит ее за руку. Они говорили о том, что Сезанн более великий художник, чем Гойя, а Ван Гог — более великий, чем Пауль Клее, немного поспорили, но без раздражения, и когда Пейтон под конец сказала, что подобная дискуссия бесполезна, что глупо «жить сравнениями», он удивился, помня ее состояние накануне, что она стала такой покорной и трезвой. Он полностью согласился с ней. Потом она сказала, что ушла из школы, презрительно заметив, что это был «танцкласс в Виргинии», но не объяснила почему. Она была одновременно открыта и замкнута — казалось, была в ней частица, до которой он не мог добраться. Она пожаловалась на головную боль, снова сказала, что день словно наполнен водой, — наверно, она тонет, объявила она с прелестным зевком и уронила голову ему на плечо.
— Ты когда-нибудь читал «Винни-Пуха»? — спросила она, и он только собрался ответить, как появился мужчина с метлой и разогнал голубей, взлетевших словно ракеты из перьев.
И Гарри нагнулся и сказал:
— А знаешь, ты красивая.
— Да.
— Это правда.
— Да. — Она помолчала. — Возможно, мне нужно сходить к аналитику.
Сам не зная почему, он сказал:
— Тебе нужен я.
— Возможно.
Вначале, как и Гарри, Ленни не интересовался Пейтон — он так ему об этом и сказал. Трезвая — она была достаточно приятной, хотя держалась тихоней и высказывалась неуверенно, но дайте ей выпить — и смотрите, что произошло: ой, такая несговорчивость, такой острый язык. Именно на это — Гарри понимал — Ленни неверно реагировал: два человека с ироническим, саркастическим настроем редко могут найти общий язык. А кроме того — Гарри должен был это признать, — Пейтон читала больше Ленни, более остро интуитивно оценивала Изобразительное Искусство, говоря о нем с большой буквы. А главное — тот факт, что Пейтон была из Виргинии. Ленни при всех своих положительных качествах по-прежнему оставался нью-йоркским провинциалом, часто близоруким, и для него все, что южнее Вашингтона, ассоциировалось с невежеством и тиранией, — этот предрассудок сохранился у него с детства, и от такого трудно избавиться.
