— Альберто Джакометти, — заявил я, прекратив улыбаться. — А о нем… что вы скажете?
— Интересный, — кивнула она головой. — Таинственный… Тонкий…
— Его творчество, насколько мне известно, пользуется невероятным успехом. О нем только и говорят.
— Je ne suis pas au courant[227], — развела она руками.
— Я читал об этом в газетах, — лгал я с каменным лицом. — Кроме того, слышал, как о нем говорят даже… в какой-то мелодраме.
— В мелодраме? — спросила она.
— Ну, того… как его там? — сыграл я забывчивость. — Так называемого l'enfant prodige du cinéma français…[228]— процитировал я подзаголовок интервью, опубликованного в «Arts».
— Лелюша?
— Voilà! — я опять взглянул ей в глаза.
Она слегка подняла голову и опустила веки, после чего хмыкнула и сказала с насмешливой улыбкой:
— Возможно… Но какой бред! — добавила она, покачав головой.
— Простите, но почему бред? — сделал я вид, что не понял.
— Усматривать в этом проявление моды.
— А вы видели этот фильм? — тут я сыграл удивление.
— Конечно, пришлось однажды, — ответила она равнодушно.
— Где? Когда? Каким чудом? Ведь у нас его еще не показывали!
— Не показывали. А я видела.
— Ну и что?! — Мне было действительно любопытно.
— О чем ты, собственно, спрашиваешь?
— Ну… об общем впечатлении.
— Ты ведь знаешь: мелодрама.
— Вы тоже придерживаетесь такой точки зрения?
— Точки зрения? На жанр?
— Об этом фильме говорят по-разному, — я, наконец, почувствовал себя свободно и смог изъясняться не без красноречия. — Некоторые считают, что фильм представляет собой полемику с философией отрицания. Своеобразным ответом на экзистенциализм, «все эти нигилизмы, комплексы, депрессии»…
Она звонко рассмеялась.
— Я вижу, вы с этим не согласны!.. — вопреки моей воле, в голосе звучала нотка надежды.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Вашу оценку… отношение.
Она пожала плечами:
— Глупенький фильм… Развлекательный… Невинный…
— Невинный? — не выдержал я.
— Я не вижу в нем ничего предосудительного… Цветные картинки. Дружеский флирт. Сказка.
На платке, обернутом вокруг моей левой ладони, я увидел пятнышко крови. Слегка поднял руку и вытянул перед собой в демонстративном жесте.
— Что же теперь делать? — спросил я с притворным беспокойством. — Такой красивый платочек.
— Можешь забрать его себе, — улыбнувшись, ответила она. — Пусть будет моим подарком за тетрадь.
— Это очень мило с вашей стороны, — я опустил раненую руку и, опять взглянув ей в глаза, добавил с нажимом: — Надеюсь, что это не платок от какого-нибудь Отелло.
— И не от Антония, — с лукавством в голосе ответила она, после чего встала, подошла к журнальному столику, на котором стоял телефон, и, подняв трубку, нажала красную кнопку, соединяющую ее с учительской.
Велела секретарше вызвать такси. Кто-нибудь должен дожидаться машину и подъехать на ней к школе. К главному входу. Быстро.
Я снова почувствовал тревогу и сердцебиение. Для кого она заказала такси? Для меня? Для себя? Для нас обоих? Хочет отвезти меня домой? Поехать в травмопункт?
Что бы она ни собиралась сделать, одно было ясно: мое время кончается. Маленький красный квадратик, так называемый «флажок» на циферблате моих часов, которые беззвучно тикали во время этой «кабинетной партии», встал почти вертикально и готов был упасть. Я лихорадочно раздумывал, как разыграть эндшпиль.
Все, что до этого момента произошло со мной — первая помощь, словесный поединок, разговор, который дал ответы на столько важных вопросов, — превосходило не только масштабы моих планов, но даже, что существеннее, масштабы моих фантазий и мечтаний. Как бледно выглядел хотя бы тот, ловкий, как мне казалось, диалог, который я придумал, лежа когда-то в кровати («Что тогда… что тогда, мой мальчик?»), по сравнению с тем, что сейчас прозвучал. А ведь тогда я считал возникший в моем воображении разговор настолько прекрасным и упоительным, что даже совершенно невозможным.
Однако несмотря на то, что мне удалось так высоко взлететь, я чувствовал неудовлетворенность. Ее новый образ, который открылся мне в необычной ситуации, спокойный и естественный, мужественный и в то же время нежный, полный пленительной силы и насмешливого очарования, возбуждал непреодолимое желание… но чего, собственно?.. Чего?!. В чем могла найти удовлетворение эта мучительная тоска? Во что она могла воплотиться?
Внезапно меня как озарило.
Сбить короля королем!.. Задеть ее!.. Обратиться к ней на «ты»… А потом перестать говорить, а потом… «уже не читать»… Вот форма воплощения или удовлетворения.
И я начал комбинацию.
— Вы ходили на «Федру»? — сделал я первый ход. — На гастролях Comédie Française? — и замер в ожидании.
— Конечно, ходила. — (Я опять с облегчением вздох пул про себя.) — Не побывать на таком спектакле!
— Вы какой смотрели? Первый или второй?
— Первый. Премьеру.
— Я, к сожалению, был на втором, — солгал я, чтобы не спугнуть ее.
— К сожалению?
— Что ни говорите, премьера есть премьера.
— Не думаю, что в данном случае это имело какое-то значение.
Тут я пошел королем вперед:
— Фантастика, не правда ли?
— Конечно, удачная постановка, — ответила она, опять начав копаться в сумочке.
— Какие типажи!.. Какой ритм речи! — я захлебывался от восторга. — Какие мимические сцены!.. Я спать потом не мог. Я и сегодня это помню.
— Ты слишком восприимчив к чарам искусства, — заметила она, не взглянув на меня. — Поспокойнее. Соблюдай дистанцию.
— Вы, конечно, правы, — сделал я вид, что уступаю ей. — Хотя, с другой стороны… вам известно нечто иное, что можно с этим сравнить?
— В каком смысле?
— По восторгу… Наслаждению… Любви.
Она подняла взгляд от сумки.
— Театр природы: жизнь, — она опустила в карман правую руку (будто что-то сжимая в кулаке) и села на стол, как Сребровласая Марианна.
— Согласен, — ответил я, чувствуя, что вдохновение меня не оставляет, — согласен, но при условии, что и этот театр будет иметь форму. А ее может ему дать только искусство… L'art. Во что бы превратился этот «театр жизни», если бы не маски и костюмы, прельстительные слова и песни, если бы не то очарование, за которым стоит артист?! В бесцветную массу или кич. Прозябание и скуку.
