— Да, разумеется, — пробормотал я, — только при этом как-то реагируют. Что-то говорят… откликаются… благодарят.
— Разве ты не получил «пятерку»? — притворилась она обиженной. — Единственный во всей школе! Это не в счет? Этого мало?
— Конечно, мало, — с вызовом и претензией ответил я, будто обманутый любовник. — Слишком, слишком мало! Тот, кто мечтает и пишет, об оценке не думает!
— А о чем? — она сложила губки трубочкой и стала нежно дуть на пораненное место. — О чем мечтает тот, кто пишет? О признании? О славе?
— Это не главное. И не на том этапе, на котором я нахожусь.
— C'est-à-dire?[217]
— Образование. Первые шаги. Сейчас необходимо другое.
— Quoi, j'aimerais le savoir[218].
— Помощь. Дружеская поддержка.
— Разве я не учу тебя? Не помогаю? — она приложила к ране большой кусок ваты и сильно прижала ее, чтобы остановить кровотечение.
— Не так, как этого хотел бы поклонник филологии и адепт de belles lettres[219]. А так, как, например, это делает наш физик с Рожеком Гольтцем.
— А как и что он с ним делает? — спросила она с шутливым ужасом.
— Как это — что! — огрызнулся я. — Занимается по программе второго курса университета. Квантовой механикой и теорией относительности. Остается с ним после уроков. Они встречаются дома. Вместе ездят на какие-то симпозиумы и физические олимпиады.
— К сожалению, олимпиады по романской филологии нет. Тут уж я ничего не могу поделать.
— Но есть литература, о которой можно беседовать. И которую можно читать. Как Франческа с Паоло, — добавил я, понизив голос.
— Как кто? — вскинула она голову.
— Так, двое. Un couple…[220]Много веков назад. В Италии.
— Не понимаю, о ком ты.
— О них упоминал Данте.
— Ah, «la Divina Comédie»…[221]Полностью не прочла. Знаю только «Ад» и «Чистилище». Твои, наверное, из «Рая».
— Нет, к сожалению. Во втором круге… de la Cite dolante[222].
— Вот что ты мне предлагаешь! — насмешливо улыбнулась она и достала из сумочки белый сложенный платок. — В аду оказаться?
— «L'enfer c'est les autres», on dit…[223]От этого нет спасения.
Мадам коротко рассмеялась.
— Вот видишь: сам все знаешь! — Она расправила платок, после чего опять сложила его в треугольник и аккуратно скатала, превратив в узкую полоску материи с остроугольными краями. — Чему же я могла бы тебя научить? Что могла бы с тобой… читать? — Она начала бинтовать мне руку.
— О, книг достаточно! — печально улыбнулся я. — Хотя бы «Ланселот»…[224]
— Ах, «Ланселот»!.. oui, oui… «или Рыцарь телеги»… Chretien de Troyes…
— Согласен, — сказал я, со страхом отметив, что впадаю в назидательный тон Ежика.
— Почему именно это?.. Средневековая легенда… Понимаешь, насколько это трудно?
— Понимаю. И именно поэтому…
— Рассчитываешь на мою помощь.
— Vois l'avez dit, madame[225].
— Ты меня слишком переоцениваешь, — она соединила концы платка и завязала их узлом. — Я преподаю только язык и остаюсь, как смешно выразился твой товарищ, seulement une lectrice de français[226]. Впрочем, мне показалось, что ты ему подсказывал, — она пристально посмотрела мне в глаза.
— А вы наконец-то сходили на ту выставку Пикассо? — отпарировал я.
— «Наконец-то»? Почему «наконец-то»? Я была там с самого начала.
— А вы сказали…
— Что я сказала? — перебила она меня.
— «Je n'y suis pas allée».
— И это правда.
— Как же вас понимать?
— Я была на открытии, но картин не видела. А если не ошибаюсь, тебя интересовали именно картины.
— Меня?
— Твоего товарища, — сказала она, сделав вид, что ошиблась.
— Простите, пани, но я чего-то не понимаю.
— Слушаю, что тебя интересует? — на ее губах все еще блуждала насмешливая улыбка, лишь подчеркивающая ее обаяние.
— Как можно побывать на открытии и не взглянуть на картины?
— Что в этом странного? — пожала она плечами. — Это даже естественно. Поживешь, сам убедишься.
— Зачем тогда вообще ходить?
— Разные причины бывают.
Холодная дрожь пробежала по телу, и я уже готов был нанести удар: «Счастливый жребий Клеопатры?», но вовремя прикусил себе язык.
— Впрочем, я не люблю Пикассо, — добавила она после короткой паузы.
Стало полегче.
— Откровенно говоря, я тоже, — отозвался я в поисках согласия.
— Ну, видишь, как все складывается… — шутливо заметила она.
— А кого вы любите? — снова поддался я искушению рискованной игры. — Я, к примеру, Бернара Бюффе.
У нее даже веки не дрогнули.
— Особенно его мертвые, серо-стальные виды Парижа… — флегматично продолжал я. — Вы знакомы с его живописью?
— Разумеется, кто же с ней не знаком!
— И что же? — посмотрел я ей в глаза. — Вы разделяете мой вкус?
— Я бы не сказала, что это великое искусство, — покачала она головой. — Но определенное очарование в его картинах есть.
Мне хотелось продвинуться еще на шаг («А собор Сен-Жермен? Тоже только очарование?»), но я сдержался, увидев другой, лучший ход.
— Знаете, пани, кто мне еще особенно нравится?
— Из художников, я так понимаю?..
— Да, — улыбнулся я.
— Откуда же я могу знать? Скажи.
