– Отказываешься?..
Ее зубы блеснули в веселой улыбке. Веселая госпожа Дьяконова. Госпожа Голицына. Госпожа Дьяволица.
– Не надо мне этого.
– А вечной жизни ты хочешь?..
Он застыл, прикованный к ней холодной цепью долгого взгляда.
– Чего, чего?..
Он чуть не расхохотался.
– Я тебе говорю, ты хочешь не умереть никогда?.. Ты хочешь жить всегда?..
Ему захотелось взять ее за руку. Потрогать рукой ее щеку. Сжать ее в объятьях. Ощутить руками, телом, губами шеловистость и жар ее кожи. Она – сама жизнь. Но ведь и она умрет. Если она человек, конечно.
Она не человек, Митя. Помни это.
– Люди не живут вечно. Не пори чушь. Если ты хочешь посмеяться надо мной, посмейся как-нибудь по-другому.
– Люди могут жить вечно, Митя. Ты даже не представляешь, как. Мы ведь не умираем. Когда мы родились, мы уже воскресли. Только мы не чувствуем этого. Я занималась древними техниками жизни. Я знаю древнее знанье. Я живу вечно. Я не умру никогда. Никто не сможет меня убить до конца. Я уже умирала в прежних жизнях насильственной смертью. А ты даже не представляешь себе, что это такое – вечность. Я научу тебя. Я введу тебя туда за руку.
– Чем я должен буду тебе за это… заплатить?.. Своей… душой?..
Лицо его скривилось. Она усмехнулась надменно. На ее губе показались мелкие капельки пота. Ей было жарко в маске.
– А разве у тебя еще есть душа, Митя?.. Разве у тебя еще осталась душа?..
Я не хочу жить вечно. Не хочу, Дьявол. Соврати этим кого хочешь. Но не меня. Кого хочешь в Вавилоне.
Мы в Москве, идиот!
Нет. Это Вавилон. Горе, горе тебе, Вавилон, город крепкий. Зимняя Война подошла близко к твоим стенам. Не приближайся ко мне, Дьявол. Глаза твои горят зелено, раскосо. Где твой зверь. У тебя же должен быть зверь.
Да, я приехала на звере. Вот он.
Распахнулась дверь. Вошел волк. Живой волк, серый, матерый, с встопорщенным загривком, с горящими красными глазами. Волк бросился на него. Он протянул вперед руки. Растопырил пальцы. Вцепился крючьями пальцев в сырую, вымокшую в снегу волчью шерсть. В каком зоопарке, за сколько штук вонючих баксов она, дрянь, его купила. Рядом с собой он видел оскаленные желтые волчьи зубы. Он душил зверя. Зверь рвался к нему, к его горлу. Цапнул зубами его руку. Потекла кровь. Зверь зарычал, отпрыгнул. Сумасшествие тлело в красных зрачках. Да, она сидела на нем верхом, вцеплялась в холку. Она была хозяйка зверя. И весь Вавилон глядел на нее, и падал перед ней ниц. И теперь она глядела, как он беспомощно борется со зверем, как зверь вот-вот загрызет его, а он не может дотянуться до револьвера – там, в диванных подушках.
Она глядит из-под красной маски. Она смеется. Подносит два пальца кольцом ко рту. Свистит хулигански. Зверь знает ее свист. Ее приказ. Останавливается, рыча, с клыков капает слюна. Кровь капает из раненой руки на паркет.
Он открыл глаза. Она стояла перед ним в маске и смеялась. Он поглядел на руку. Странный порез… или укус. Он же боролся со зверем, он помнил. Где волк?! Она смеется. Она смеется над ним. Она всегда смеялась над ним.
– Ты вела меня за руку. – Его сбивчивый хрип вытекал из него, как водка из опрокинутой в пьяном пире бутылки. – Ты вела меня за руку к богатству и блеску. Ты привела меня к убийству себя. Я мертв. Я потерял Рай. Я изгнан оттуда. Там, в нищей коммуналке, в старом доме в Столешникове, я жил в Раю. Я не понимал этого. И в Сибири, в отрогах Саян, там, на Байкале, в Слюдянке, я жил в Раю. Я помню синюю прозрачную воду Райского озера. Райские кедры, шумящие над головой. Райские звезды над зимними горами. Райского омуля в жестяных ведрах. Я тоскую по моему Раю, ты, Дьявол. И ты мне его уже никогда не вернешь. Я ненавижу тебя. Хоть ты и страдала в жизни не меньше моего. Я ненавижу тебя. Я… уничтожу тебя.
Она внезапно потемнела, стоя перед ним, он увидел ее всю черной. Он почернела, будто обуглилась. Что с его зреньем?! Протянул руки. Кинулся на нее. Повалил на пол. Она вырывалась из-под него, царапалась, кусалась. Она защищалась, как простая женщина. Женщины визжат. Эта – боролась молча.
Они сплетались клубком, катались по паркету. Он чувствовал боль в раненой руке. Когда она могла мазнуть его ножом?! Где взяла нож?! Если нож валяется на полу – он его найдет. И всадит ей в живот. Они подкатились к столу, зацепили, борясь и возясь, ножку стола; ларец с драгоценностями упал на пол. Крышка откинулась. Все рассыпалось – и сокровища, и никчемное барахло. Он боролся с ней безжалостно, скручивал ей руки за спиной, бил локтем в грудь, в живот. Она не вскрикнула ни разу. Тяжело дышала. Всякий раз, когда он уже прижимал ее к полу, думая, что осилил ее, ей удавалось вырваться. Она дышала бурно, задыхалась, отбрасывала кивком с лица рыжие пряди, что лезли ей в рот, а он чуть не ломал ей кости, удивляясь неслыханной ее крепости, выносливости, уменью драться – по-хулигански, по-мужски, по-бандитски. Она знала бандитские приемы. Раз или два она так саданула его, что у него в зобу дыханье сперло. Она знала захваты, болевые точки, слабые звенья суставов. Когда он стал душить ее локтем, наброшенным ей на горло, она изловчилась и сломала ему мизинец. Он взвыл от боли, выругался. Бросился на нее с размаху, плашмя. Прижал всем телом к паркету. Распластал на полу.
И наступили чудеса. Он почуял в себе жалость. Жалость к ней, такой злой, такой жестокой и сильной. Ярость уступила место жалости – такой широкой и безбрежной, что он плыл в жалости, купался в ней, тонул. Сознанье его раздвоилось, поплыло щепкой в водовороте ужаса и жалости. Он лежал на ней, на женщине, мужчина, изнывая в последнем жаленье. Он захотел последний раз отдать ей себя. Он захотел последней попытки любви – он, выжегший любовь из души кислотой зеленых денег.
Дрожь охватила его. Он трясся, как осенний лист на ветру. Он вспомнил осенние, летящие по ветру листья там, в Китай-городе, где она назначила ему свиданье однажды. Он неловко прижался губами к ее щеке, будто пацан, вперые лежащий с девочкой, будто не целовался еще ни разу. И она тоже задрожала. Обняла его затылок. Он потянул упругое платье вниз с плеча. Плечо и грудь, обнаженные, обожгли его, будто он голыми руками вытащил из печи полено. Он припал к ее груди губами. Боже, какое счастье. Какое великое счастье для мужчины – быть с женщиной. Совершать любовь, даже если в тебе нету любви. Дарить любовь, даже если она в тебе вся сожжена. И тает чернота. И ее тело опять становится белым, чистым – много раз насилованное, проданное, загаженное, изломанное тело. Тает лед и чернота под руками, тает хрусткий лед на реке, и идет ледоход, и Волга освобождается от оков, и грохочут льдины, вставая дыбом, как шерсть на загривке волка, и женщина кричит, кричит от наслажденья, от избавленья – оттого, что мужчина говорит ей своим смертным телом: люблю.
Она оживает под его телом. Под руками, под телом любви. Но ведь он же ее не любит! Он только спасает ее – собой, живым!
