Мир возрождался в лучах божественной благодати — просто быть рядом.
Они больше не называли друг друга по имени, но в этом и не было нужды. В ритме усталых шагов звучала самая прекрасная музыка во вселенной. Совместные шаги по асфальту жизни, которых никто не может остановить. Рука Жоана нашла руку Соледад, застенчивое касание, как вздох, едва ощущалось кожей. В ответ ее пальцы раскрылись — медленно, лаская душу. Они осторожно взялись за руки, как будто боясь сломать друг друга. Обоих била дрожь.
Они дошли до скамейки, с которой Соледад много дней наблюдала за Жоаном, пока не набралась смелости подойти к нему.
Сквозь пелену слез спешили на встречу взгляды.
О чем говорить, когда слова излишни? В этом переплетении рук — все, стоит ли отягощать его ненужными звуками?
Неужели все происходит наяву? Жоан огляделся. Да. Его квартал был погружен в обычную вечернюю суету с единственным отличием: он, его обитатель, теперь не один.
Кончиком указательного пальца Жоан вытер слезинку, катящуюся по щеке Соледад.
Его воздушная фея была прекрасна. Он видел невесомый шелк ее праздничного платья, черные волосы обрамляли свежее юное личико. Ей снова было четырнадцать.
Соледад смотрела на него. Ее пианист, укротитель волн, одним взглядом вызывал в душе бурю. Морской бриз шаловливо трепал его золотистые кудри на пляже в Каннах. Ему снова было шестнадцать.
Боль в суставах вернула Жоана к его восьмидесяти двум. От вечернего холода у него адски ломило кости.
Куда же им идти? Они понимали, что заболеют, если останутся и дальше сидеть на улице, но Жоан не смел пригласить ее к себе в гости, да Соледад и не ждала этого.
— Может, выпьем горячего шоколада с пончиками? — предложил Жоан, пока они не замерзли окончательно. — Я знаю одно местечко, где делают восхитительные пончики.
— Мне давно уже нельзя шоколад... и тем более пончики.
— А если мы забудем, что тебе нельзя?
Соледад улыбнулась.
— Ты прав... почему бы и нет? — Ей и вправду хотелось сделать что-нибудь этакое, бесшабашное.
Жоан помог ей подняться, и они пешком дошли до улицы Комерс, а там уже сели в такси.
— Лучше держаться подальше от соседских языков, — заметил Жоан, открывая ей дверь машины.
В дороге сердце Соледад разбушевалось не на шутку. Сбросив вожжи, оно перешло с шага на галоп и понесло. От волнения она не знала, куда деваться.
— Убьет меня эта встреча, — шепнула она сама себе, но Жоан услышал.
— Если уж первая нас не убила...
— А ты уверен, что не убила? С этим сердцем никакого сладу, когда ты так близко. Совсем от рук отбилось.
— Тебе категорически запрещается умирать. Так ему и передай.
Оба рассмеялись. Оба покраснели. Таксист, умиляясь, подглядывал за ними в зеркало заднего вида.
— Чудесно выглядишь.
— К глазному давно ходил? — Соледад покосилась на него с застенчивым кокетством.
— У меня отличное зрение, лучше не бывает! Никогда не видел тебя такой красивой.
— Врунишка.
Такси проехало площадь Каталонии и высадило их у поворота на улицу Портаферисса. Вокруг царило оживление. На тротуаре уличный музыкант терзал скрипку, пытаясь извлечь из нее грустную мелодию.
— Узнаешь? — Жоан остановился послушать.
— Разве ее забудешь... Tristesse.
Снова взявшись за руки, они отыскали узкую дверь. Кафе было полно дыма и студентов, но в глубине их, как по заказу, ждал столик на двоих.
Они не взяли ни пончиков, ни шоколада. И не тронулись с места, пока их не выставили на улицу — чрезвычайно любезно, правда, выставили, из уважения к преклонному возрасту. Им не хватит оставшейся жизни на обмен последними новостями. Шестьдесят шесть лет не перескажешь за три часа.
На улице стояла морозная ночь. Им пора было расходиться по домам, но снова попрощаться не хватало сил. Невзирая на холод, они дошли до площади Сан-Фелип-Нери, к которой Жоан испытывал особые чувства. На площади никого не было. Журчание фонтана аккомпанировало их тихим шагам.
— Какое красивое место! — воскликнула Соледад. — Никогда не была здесь.
— Лучшая из площадей, на мой взгляд. Видишь выбоины на стене? — Он указал на фасад церкви. — Здесь казнили тех, кто верил в свободу, как мой отец. Это следы картечи.
— Представляю, как ты горевал о его гибели...
— Сразу после того, как потерял тебя... да уж. Но пойдем, я всегда мечтал сделать одну вещь.
Жоан подвел ее к каменному бассейну и, намочив пальцы в воде, оросил лоб Соледад.
— Соледад Урданета, властью, данной мне любовью, нарекаю тебя моей навеки, во имя Отца, Сына и Святого Духа...
— Аминь, — подхватила она.
— Выходи за меня замуж.
Наплыв чувств, отразившийся на залитом водой и слезами лице Соледад, помешал ей ответить.
— Моя воздушная фея...
— Я люблю тебя, Жоан Дольгут. Люблю всей своей старой душой, всем усталым сердцем.
Жоан наклонился поцеловать ее.
— У меня, должно быть, вкус старости...
— Вина, — поправил он. — Долголетней выдержки... Их губы слились в простом и древнем как мир ритуале.
Поцелуй имел вкус изюма и свежих слив, сочных яблок и горячего шоколада, спелых вишен и клубничного мороженого. Вкус всех яств земли, вкус торжества, вкус жизни. Он питал изголодавшиеся души, возвращал потерянные годы.
Начался дождь, но они продолжали целоваться, пока не промокли до нитки. Они чувствовали себя юными, свободными, обезумевшими от любви под ночным ливнем... А что, если пойти теперь гулять? А если спеть хором? А если разбудить всех жителей района и рассказать, как они счастливы?
— Потанцуем? — Не обращая внимания на протесты ноющих костей, Жоан обхватил Соледад за талию и начал напевать ей на ушко.
— Не уверена, что помню, как это делается. — Соледад обняла его за шею.
— Просто ни о чем не думай.
Она закрыла глаза и закружилась с ним в танце. Голос Жоана превратился в целый оркестр, где соло на фортепиано исполняли капли дождя.
В эту ночь оба не спали; оба, каждый у себя, мечтали о том, как они заживут вместе. Музыка не умолкала, сопровождая их грезы наяву.
Они сделались единым существом. По утрам встречались у Жоана в Борне и расставались только поздно вечером, скрываясь от посторонних глаз, и в особенности от Кончиты Маредедеу, неусыпно следящей за каждым шагом всех соседей.
Вскоре они открыли для себя одно из величайших чудес любви — разделять стол, преподнося друг другу национальные деликатесы. Иногда Соледад приходила, нагруженная сумками, с рынка и поцелуями выгоняла Жоана из кухни, чтобы потом побаловать его супом ахиако, санкочо или пирожками по особому колумбийскому рецепту. А порой он угощал ее каталонскими блюдами, такими как эскуделья или свиные колбаски с белой фасолью, заставлявшие ее жмуриться от удовольствия. Когда позволяли средства, они приглашали в ресторанчик «Ла Фонда Антиокенья» Клеменсию Риваденейру, которую попросили быть посаженой матерью на свадьбе; там Жоан всерьез пристрастился к бандеха пайса, любимому блюду Соледад и Клеменсии.
