то я меж двух кострищ хожу, то и жди, которое из них злее опалит. Помнишь, каку беду Никон на меня выкликивал?
Как было не помнить боярину! Сам ездил с вопросными листами к патриарху, недавно возвращенному с устья Онеги в Воскресенский монастырь. Никон, сильно постаревший за четыре года ссылки, никак не хотел отречься от сана патриарха Российского. Издёрганный, плохо владеющий нервами, кричал: «Я Москве не патриарх, но не России! Мало ли царю моего бегства с престола и ссылки?»
– Но ты проклял царя по сто восьмому псалому, – тряс бумагой Стрешнев.
– Не царю проклятие мое, а нечестивому Боборыкину, оттягавшему в продажном Монастырском приказе приобретённую мною честно землю со крестьяны!
– Ты упрекнул царя в том, что он даёт себе равную честь со Святым Духом, – возразил Стрешнев, – и что пишет в указах: «по благодати Святого Духа и по нашему великого государя». Объяснись.
– Как будто Святой Дух не волен поступать и без его указа, – вопил Никон. – Как много Бог его терпит!
– А вот и псалом сто восьмой, – ловил его на слове боярин. – Ты после молебна в Воскресенском соборе и укоризн на государя чёл: «Молитва его да будет грехом, да будут дни его кратки, достоинство да получит другой, дети его да будут сиротами, жена вдовою, пусть заимодавец захватит всё, что у него есть, и чужие люди разграбят труды его, пусть дети его скитаются и ищут хлеба вне своих опустошённых жилищ. Пусть облечется проклятием, как одеждою, и оно проникнет, как вода, во внутренности его».
– Это проклятие Боборыкину, оклеветавшему меня! – взвился Никон.
– А нечестивое видение твоё? – перелистывал бумаги Стрешнев. – Пред тобою, вишь-ты, представился царский дворец, и некий старец сказал тебе, указуя на него перстом: «Псы будут в этом дворце щенят своих родить и настанет радость бесам от погибели многих в нём людей». Это как обьяснишь? Ты на кого гневы свои копишь, на государя? Радуйся – не ведает ещё государь, что духовник твой Леонтий забит тобою до смерти в Ирусалиме ложном, да Ларька-поварёнок умучен, да…
С синюшным от бледности лицом, трясясь в негодовании, Никон вскочил на ноги и, отплёвываясь по сторонам, выскочил из палаты.
Помнил Стрешнев и то, как богобоязненный Алексей Михайлович, прознав о проклятии, пришел в ужас, собрал русских и гостивших в Москве греческих архиереев, жаловался им, плача: «Пусть я грешной человек, но дети мои, моя любезная жена чем виноваты? Чем виноваты сёстры мои и весь двор мой, чтоб несть такое проклятие?» Тогда же решили собрать Вселенский собор для отрешения Никона от патриаршества и избрания нового с благословения греческих иерархов.
Зная, что государь не станет ломать по ломаному, чтобы водворить на Руси прежнюю веру, Стрешнев уговаривал Аввакума принять хотя бы для вида трёхперстие, как сделал Неронов, но протопоп не дал слова переметнуться в никонианскую ересь, а дал боярину для казны государевой куль со шкурками собольими, накупленными и наменянными у иртышских татар, и сказал:
– Я отвечу царю письменно, не замешкав.
Стрешнев со своим подьячим удалились, унося туго набитый мешок, доложили о неудачном посольстве Алексею Михайловичу, и он в тот же день дал указание переселить Аввакума с семьёй со двора Морозовой на подворье монастыря Новодевичьего, считая, что ненавидящая никоновские новины истая богомолка Федосья и страстолюбец Аввакум, проживая под одной крышей, – это хужей порохового подкопа не только для Москвы.
Перевезся протопоп с женой и детьми да прихватил племянников и племянниц от умерших в чуму братьев, и в тот же день написал царю длинное письмо о разладах в государстве, а в конце приписал дерзновенное: «Царь-государь, подобает ти пастыря смиренномудра для матери нашей общей, святой церкви, взыскать, а не просто смиренна и потаковника ересям. И во епископство и прочие власти таковых же надобно тебе избирати. Поставь-ка в патриархи Сергея Салтыкова или Никанора, по жребию, на кого Бог укажет. Бодрствуй, государь, а не дремли, не слушай злосоветников – Павла да Лариона, понеже супостат-дьявол хощет скоро царство твое проглотить».
И собрался было пойти ко Красному крыльцу и там через караульного начальника стрелецкого передать письмо государю, но как-то вдруг разболелась измученная увечьями спина – не разогнуться – и он отдал его подвернувшемуся откуда-то Фёдору-юродивому. Фёдор взял, рассудил по-своему, как надобно быстрее доставить грамотку батюшкину в руки царские, и стал караулить государеву карету на выезде. Дождался и сквозь толпу зевак и просителей дерзко продрался к ней, но никак не хотел отдавать письмо охранным стрельцам. Видя такое, Алексей Михайлович сам протянул руку, да в тесноте и давке людской не достал, но крикнул охране посадить Фёдора с письмом под Красное крыльцо в караульню.
Возвратясь в тот же день из поездки, Алексей Михайлович велел привести Фёдора в церковь к обедне. Юродивый взял письмо в зубы да так и пошел под конвоем к государю. Алексей Михайлович, глядя на него, улыбнулся, покачал головой, взял письмо и велел отпустить Фёдора:
– Пусть идёт себе Христов угодник.
Разболелся Аввакум: спину тянуло и корёжило – хоть волком вой. Марковна растёрла её уксусом с хреном, помазала маслом елейным, а Прокопка добре потоптался на ней босыми ногами, и полегчало. Полежать бы, да не дали: прибежала вся в слезах милостивица Фёкла Симеоновна, женка Пашкова, стала кланяться и звать к себе в дом.
– Батюшко, – молила она, – вижу, и ты хворый, да уж зовёт тебя, как зовё-от тебя Афанасий Филиппович. Другова попа видеть не хощет. Уж так-то изнутри его терзает, уж так-то-о, а он одно кричит: «Подайте мне батьку Аввакума, за него меня, грешного, Бог наказует!»
«Пришла та пора моя обетная», – подумал Аввакум и как-то легко, без боли в спине поднялся с лавки и пошел за боярыней в их двор. По дороге позвал с собою знакомых монахов из Чудова монастыря. Пашков сидел в углу на лавке, совсем седой, в одном исподнем, и его зло трепала трясовица. Увидев Аввакума, он сполз на пол, начал кланяться, да и упал в ноги.
– Отпусти мне… ослабь муки, свят ты человек, – шептал он, с трудом складывая слова перекошенным ртом. – Обступили мя убиенные, кости растягают и жилы рвут и давют. О-ох! Волен Бог да ты надо мною, злогрешным. Осла-абь, отпусти-и-и!
Перевернулся на спину, закатил глаза и задёргался одной половиной туловища.
– Эк ударило как. Ногу и руку отсушило, – определил старец-схимонах Досифей. – Начнём, помолясь, братие.
Постригли, посхимили бывшего воеводу, обездвиженного, кое-как обрядили в черный кукуль, уместили на носилки. Фёкла Симеоновна положила в ноги мужа кошель.
– Это вклад монастырской за
