Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла…
Странно звучали эти слова в дымной сакле горного аула. Джамалутдину снилось по ночам, будто он снова в Кадетском корпусе, будто у решетки Летнего сада он встречается с красавицей-грузинкой Ниной…
Два орла жили в сердце Джамалутдина и раздирали его каждый в свою сторону. Две песни звучали в душе. Любимая Нина далеко. Могучая река протекает между ними. Через эту реку не ходит почта. В этой реке утонул русский офицер, сын дагестанского имама. Река смыла и унесла все его мечты и среди них одну, самую главную.
Заветной мечтой Джамалутдина было построить мост над этой могучей рекой, соединить оба берега, заменить жестокость войны, бессмысленные убийства дружбой, лаской, жизнью. Он понимал песни, которые поют в горах, песни матери, йо он понимал и песни Пушкина. Две песни соединились в одном сердце. Если бы это понял отец. Если бы это поняли все. Если бы сами песни поняли и полюбили друг друга!
Но песни были похожи на сабли. Они сшибались в воздухе, высекая искры. Истекающий кровью Дагестан пел о крови, о храбрецах, о глазах, расклеванных вороном, о храпе коней, о звоне кинжалов, о скакуне, который возвращается домой, потеряв всадника на поле битвы.
А в тех случаях, когда песни понимали друг друга, когда люди одного берега понимали песню с другого берега, затихали выстрелы, переставали звенеть кинжалы, переставала литься кровь, останавливала занесенную руку месть, и в сердце вместо злобы возникала любовь.
В битве у речки Валерик израненный мюрид Шамиля Молла-Магомед попал в плен к русским. В ауле его оплакали, считая, что он погиб. Но через месяц живым и здоровым он вернулся домой. Удивленные люди стали расспрашивать, как ему удалось освободиться. Это обидело мюрида, и он сказал:
— Не думайте, что Молла-Магомед вышел на свободу при помощи лжи или лести. Я не трус.
— Мы знаем, что ты храбрый мюрид. Наверно, саблей нашел себе дорогу.
— У меня не было сабли. Да и не помогла бы она.
— Как же ты вырвался?
— Меня посадили в подвал. На дверь повесили замок.
— Ну, и как ты там себя чувствовал?
— Как тур, попавший в западню. Но в этом подвале я вдруг вспомнил песню об Али, которого коварные братья оставили на высокой скале. Я спел эту песню. Потом я стал петь другие песни. Я пел о прилетающих весной птицах, об улетающих осенью журавлях, пел об олене, который был девять раз ранен неумелым охотником, пел об осени, пел о зиме. Пел песни, до сих пор никем не спетые. Три дня я ничего не делал, но только пел. Караульные мне не мешали. Песня есть песня, если даже слова ее не всем понятны. Песню все слушают. И вот однажды к караульным пришел молодой офицер. Я подумал, что мне конец. С офицером пришел еще один человек, который знает наш язык. Он меня спросил: «Офицер хочет знать, о чем ты поешь? О чем твоя песня? Спой нам еще раз». Я стал петь о горящем Дагестане. Меня просили спеть еще. Я спел о бедной маме, о любимой жене. Офицер слушал и смотрел в сторону гор. А горы были окутаны облаками. Он сказал караульным, чтобы меня отпустили. Человек, который знал наш язык, сказал: «Этот офицер освобождает тебя. Ему очень понравились твои песни, и поэтому он отпускает тебя на родину». После этого иногда я думаю: может, и Дагестану петь бы всегда свои песни, а не проливать кровь.
Но Шамиль спросил у вернувшегося из плена мюрида:
— Я же запретил петь песни, зачем ты пел?
— Имам, ты запретил петь в Дагестане, но не запретил петь там.
— Твой ответ мне понравился, — сказал Шамиль. И, немного подумав, добавил: — Можешь петь себе, Молла-Магомед.
С тех пор Моллу-Магомеда люди называли Магомедом, которого спасла песня.
Нужна была песня, чтобы спасти Дагестан. Но всякий ли понял бы ее, как понял тот офицер? И кто же это был? Не поручик ли Лермонтов? Он ведь тоже сражался у Валерика.
Еще один случай. Совершив удачный набег на Темир-Хан-Шуру, Хаджи-Мурат возвращался со своим отрядом домой. В одном лесу невдалеке от дороги он увидел двух русских солдат. Они спокойно сидели у костра и пели песни. У одного своего воина, немного понимавшего по-русски, Хаджи-Мурат спросил:
— О чем они поют?
— О матери, возлюбленной, о дождях далекой родины.
Долго слушал Хаджи-Мурат песню русских. Потом тихо сказал:
— Эти люди не враги. Оставьте их в покое. Пусть они поют песню о матери.
Так песня отвела пули от людей. Сколько таких пуль было бы отведено и остановлено, если бы люди понимали друг друга!
Третий случай. Ревком Дагестана Махач послал к хунзахским партизанам известного поэта Махмуда с важной запиской и сказал ему:
— Не кинжалом, а пандуром проложи себе дорогу.
В ауле Цаданих его поймали и посадили в яму. Обнаружили письмо Махача и, конечно, расстреляли бы. Сидя в яме, Махмуд пел песни о своей любви. Весь аул пришел слушать его, пришли люди даже из других аулов. Тогда понял Нажмудин Гоцинский: «Если сегодня я убью этого певца, завтра от меня отвернутся все горцы». И поэта отпустили на волю.
Ирчи Казак говорил, что в сибирской ссылке он умер бы от горя, если бы не было с ним песни.
Много таких рассказов… Им надо верить. Многим песни спасали жизнь, многих пеших сделали конными. Многие робкие люди, услышав песню о храбрецах, перестали бояться.
А этот рассказ я услышал от Абуталиба.
Когда я вернулся из Индии, он много расспрашивал меня об этой стране. Я рассказал ему, как в Индии факиры, заклинатели змей, заставляют танцевать кобру, словно балерину, играя на специальной дудочке.
— Это неудивительно, — сказал Абуталиб, — ведь наши чабаны, играя на свирели, заставляли танцевать туров на высоких горах. Я сам видел, как самые пугливые лани с радостью шли на звуки музыки. Я видел, как под зурну, словно канатоходцы, танцевали на канате медведи, — Абуталиб помолчал и признался: — Мелодии и мне помогли в жизни. Ты, наверно, знаешь, что больше всего я люблю зурну. Ее слышно далеко. Она возвещает о дне рождения сына, о приезде кунака, о свадьбе. Победил ли кто в борьбе на ковре, выиграл ли скакун на бегах — вестником
