сказал:
— Житомирский. С границы.
— А вдруг снова какой-нибудь шпион среди пассажиров честных затесался?
— Не исключено, — обычным тоном согласился с моими предположениями Вукович. — На этом направлении, да и у нас, в Жванце, они прорываются чаще всего. Заведует этим направлением прорыва Ровенская экспозитура панской разведки.
— А нельзя разве на конечной станции при выдаче билетов проверять документы каждого пассажира, что едет с границы? — спросил Головацкий.
— Можно, конечно, и проверяют, — согласился Вукович, — но и они тоже не дураки, агенты вражеские. Зачем им там у кордона садиться? Днем они в лесах отсыпаются, а ночью пограничную полосу пешком проходят, этак верст тридцать-сорок, и только тогда на каком-нибудь полустанке заскакивают в поезд, где контроль уже ослаблен.
— Небось белогвардейцы всякие да петлюровцы? — спросила Наташа.
— Если бы они — тогда все понятно, — сказал Вукович, — тем сам бог велел нас ненавидеть. Но случается и молодых ребят ловить.
— Молодых? — протянул Шерудилло. — Ну, понятно, сынков аристократов всяких?
— Не только. Зачем аристократам собственной шкурой рисковать? У них и без того для себя да для отпрысков своих денег хватает. Зачастую они больше руководят, а исполнители — другие. После войны в пограничных с нами городках да местечках оккупированной Волыни осело немало демобилизованной и безработной молодежи. Ходит такой бывший вояка, без дела бродит, а жрать-то надо. Тут к нему и подкатывается какой-нибудь офицер из второго отдела польского генерального штаба да и давай его обрабатывать, горы золотые сулить.
— Так чего же он его слушает, офицера? — возмутилась Наташа. — Перебежал бы к нам, работу получил.
— Есть, конечно, такие, что и перебегают. И немало. Те, кто нашу правду узнал. А есть и такие, у кого туман в голове. И еще какой! Мы часто забываем, откуда туман этот взялся, на каких дрожжах фанатики растут. Ведь царизм-то русский угнетал поляков? Угнетал! Это факт. Помните, еще Пушкин в стихах, посвященных Адаму Мицкевичу, писал: «Он между нами жил, средь племени ему чужого…» Думаете, случайно были сказаны эти слова — «чужое племя»? За ними Многое таится: и подавление польских восстаний царскими войсками, и погромы Варшавы, и ссылка в Сибирь целых поколений поляков. А паны польские теперь на всех этих фактах играют, хотят убедить свой народ, что Россия царская и Советская по отношению к полякам — одно и то же. Они дурманят народ своими газетами, книгами, всякими лживыми баснями про нас, а тем временем своих, польских, коммунистов и комсомольцев, тех, кто мог бы рассказать всю правду народу, в тюрьмах гноят, расстреливают. Вот и получается, что в их паутину лжи и обмана попадаются разные нестойкие люди, кто не умеет мыслить самостоятельно. Мне иной раз доводится беседовать с пойманными агентами на следствиях, так просто диву даешься, какой чепухой у них мозги набиты. Я по-польски говорю довольно прилично. Войдешь в камеру, скажешь ему, такому оболваненному, «дзень добры», и видишь, как от одного слова человек меняется. Он ждал, что ты его резать и солить будешь, а тут по-польски с ним советский чекист заговорил.
— И раскаивается? — спросила Наташа.
— Всякое бывает! — бросил Вукович. — Но что самое обидное, понимаешь, что все это игрушки в чужих руках, обидно, что Польшу натравливают на нас капиталисты других стран. А ведь мы и поляки — близкие друг другу народы. Славяне же, черт возьми! И я твердо верю, что придет такое время, когда мы договоримся с польским народом, а паны их полетят вверх тормашками. Поляки в основной своей массе — это честный, талантливый народ, с ними можно жить в большой дружбе. Возьмите Феликса Эдмундовича, Мархлевского, Менжинского, Феликса Кона. Какие это замечательные люди! Подумаешь об этом, и горько становится, что многие из обманутых панами молодых ребят, которых натравливают на нас всякие экспозитуры, уже не дождутся тех дней, когда между нашими странами будет самая спокойная граница, и я поеду тогда к Василию на приморский завод в науку, чугун разливать после демобилизации.
— Ну, когда то будет! — сказал Шерудилло. — Еще придется вам не один десяток пограничных фуражек сменить!
— Когда-нибудь да будет! При нашей еще жизни! — уверенно сказал Вукович и, подымаясь, отбросил далеко в кусты полуобгоревший прутик.
— А с тем мясом что будем делать, Толя? — спросил я, кивая в сторону сосны, где висели в корзинке бараньи кости.
— Ты все еще голоден, Манджура? — рассмеялся Головацкий. — Ну и аппетитец у тебя, будь здоров. Про таких говорят: легче похоронить, чем прокормить.
— Я совсем не голоден, но зачем же пропадать мясу, коли за него заплачено? — сказал я несколько обидчиво.
— Не пропадет, не бойся, до вечера еще далеко. Оно нам на ужин пригодится. Поджарим его, поедим, а потом и в киношку сходим на станции, — сказал Толя. — «Слесарь и канцлер» идет у них сегодня. Знаменитые артисты там играют: Панов, Максимов, Гардин, Фрелих. Это получше, чем заграничную дешевку смотреть…
…Из Жмеринки мы дали в подшефный полк телеграмму о своем приезде, но, по правде признаться, я не был уверен, достигнет ли она своего назначения до нашего приезда, так как адрес был очень приблизительный. Чтобы не разглашать военную тайну, я адресовал телеграмму так: «Город Н., бывшие Стародубовские казармы, командиру».
Только мы вынесли наши тюки с подарками на привокзальную площадь, как целая ватага волосатых извозчиков-балагул с длинными бичами окружили нас, предлагая свои услуги для того, чтобы довезти нас в город.
Запах глянцевых, отполированных кожаных сидений фаэтонов смешивался с вонью дегтя, которым смазывали балагулы буксы рассохшихся колес.
— Панычики мои, за восемьдесят копеек я вас до самой «Венеции» доставлю! — усердствовал больше всех долговязый балагула с фиолетовым фонарем под глазом, хватая попеременно, и довольно нахально, то меня, то Шерудилло за рукава.
— Иди ты к чертовой матери со своей Венецией! — цыкнул на него Шерудилло.
— «Венеция», Сережа, это ресторан такой, и гостиницы там рядом: «Лондон», «Одесса», «Киевские номера», «Бристоль», но все равно восемьдесят копеек — шибко дорого. Быть может, Вукович вызовет сейчас по телефону коней из управления? — сказал я.
— А сколько дадите? А сколько дадите? — размахивая кнутовищем, засуетился балагула, с тоской оглядываясь на расходящихся пассажиров.
— Товарищи! Вы не делегация? — послышалось рядом.
Возле нас появился чернявый военный в форме червонного казачества. На синих петлицах его хорошо заправленной гимнастерки алело по три «кубаря» и были привернуты кавалерийские значки-подковки с перекрещенными саблями. Маленькая ладная фуражка с малиновым верхом и синим околышем как бы подчеркивалась изогнутым лакированным козырьком.
— Да, мы из Мариуполя! — сказал Шерудилло.
— Политрук третьего эскадрона кавалерийского полка имени Германской компартии Канунников! — отрекомендовался военный. — За вами прислана тачанка.
Сперва мы погрузили
