Однако больше всего меня интересовало закрепление моллюска на леске. В последнее утро в Тире я снова встретила своего друга-рыбака у стойки администратора. «Мы можем сегодня покататься на лодке?» – поинтересовалась я. Он позвонил брату по мобильному и говорил так, словно вел переговоры. «Нет, – наконец ответил он. – Там все еще слишком сурово. Мой брат сегодня не собирается на рыбалку».
Вместо этого я отправилась на пляж. И дело было не в отдыхе от поисков: это был совершенно особенный пляж, место, где впервые была раскрыта тайна технологии получения пурпура. Сегодня пляж в Тире – это идеальная бухта с белым песком, окаймленная пляжными бунгало и барами. Но когда-то, согласно местной мифологии, это было место, где Геракл, которого финикийцы почитали под именем Мелькарта, а римляне знали лучше как Геркулеса, однажды отправился на историческую прогулку со своей собакой.
Я представила, как полубог, одетый в шкуру льва, шагает, тревожась о предстоящей работе, и рассеянно бросает палку на чистый белый песок пляжа, чтобы его полупес ее принес. А потом мне пригрезилось, как животное подпрыгивает, виляя хвостом, с его зубов капает краска, и хозяин, пораженный необыкновенным цветом, осторожно вынимает изо рта собаки экземпляр Murex brandaris. Легендарное открытие могло не только решить любые краткосрочные финансовые проблемы финикийцев, но – учитывая, что каждая тога требовала смерти около десяти тысяч мурексов, – в долгосрочной перспективе помещало несколько видов морских существ в ряды почти вымерших.
Некоторые версии рассказа добавляют любовный мотив в виде нимфы Тирус, которая, увидев, как красива окрашенная слюна собаки, потребовала, чтобы ее парень сделал для нее что-то столь же красивое, а он послушно изобрел особую технику окрашивания шелка. Словно в подтверждение моей фантазии стайка юных тирцев в крошечных разноцветных купальниках вдруг бросилась в воду и начала хихикать и плескать друг на друга водой. В нескольких метрах от них плавали молодые женщины, но они были полностью одеты, их платки и рубашки с длинными рукавами намокли в соленой воде. Они тоже смеялись и плескались, не обращая внимания на странное сопоставление двух стилей жизни на одном пляже.
Есть история, рассказанная местными жителями, о батальоне армии США, штурмовавшем пляжи в 1980-х годах, чтобы спасти эту ближневосточную страну от трагической гражданской войны. Американцы вышли из воды в полном боевом снаряжении, но единственными свидетелями их опасных маневров были несколько ливанских дам, загорающих в бикини. Трудно сказать, кто больше удивился.
Мне, сидящей на идеальном белом песке и смотрящей на почти идеально спокойную воду, было трудно поверить, что море действительно слишком бурное, чтобы ловить рыбу. «Средиземное море здесь такое, – подтвердил мужчина, у которого я купила газировку. – Выглядит красиво, но нужно быть очень осторожным». В тот же день мне пришлось уехать. Я думала, что из-за осторожности упустила своего мурекса.
Краска выцветает
На обратном пути в Бейрут я на некоторое время задержалась в финикийском порту Сидон, что в получасе езды к северу от Тира. Пурпур назывался тирским, но с таким же успехом его можно было назвать сидонским или родосским (в определенный период средневековья англичане могли претендовать на право именовать пурпур бристольским: путешественник XVII века нашел в устье реки Эйвон моллюсков, из которых можно было получать пурпур, а ученые подтвердили, что нечто подобное использовалось на старинных французских, английских и ирландских манускриптах[259], украшенных цветными миниатюрами). Я хотела исследовать любопытную достопримечательность, которую увидела на карте города. Там была надпись «мурекс-хилл» и она обещала быть курганом моллюсков, которых я так безуспешно искала. Я надеялась найти хотя бы одну-две разбитые раковины, чтобы пополнить свою растущую коллекцию пигментных сувениров. Я добралась туда к середине дня и трижды проехала по хитрой системе с односторонним движением: мимо школы, многоквартирных многоэтажек, захудалого кинотеатра и запертого мусульманского кладбища; у последнего я остановилась и заглянула через ограду.
К моему ужасу, не нашлось ни единого признака осыпающихся старых раковин или хотя бы травянистого римского холма. На четвертом круге я все же поняла, в чем дело. Весь этот крутой холм, с его дорогами, зданиями и человеческими надгробиями, был искусственным – гигантским кладбищем миллионов, нет, миллиардов крошечных существ, которые умерли, чтобы позволить древним римлянам и византийцам родиться, а также жить и править «в пурпуре». Неудивительно, что мне нечего было искать, подумала я. Они их полностью извели.
Вернувшись в Бейрут, я добралась до Национального музея всего за несколько минут до его закрытия. Когда-то, не так давно, музей находился на границе, разделявшей христиан и мусульман в этом неспокойном городе. Большинство молодых ливанцев знали его только как место, где начался обстрел: до 1998 года они не видели ни одного музейного сокровища, потому что двадцать три года назад их наспех закрыли бетоном, чтобы защитить от войны.
Там, маленькая по сравнению с могилой короля Ахирама, насчитывающей три тысячи триста лет и являющейся носителем одной из первых в мире буквенных надписей, практически незаметная рядом с коллекцией арабских и финикийских ювелирных изделий, располагалась витрина, где находился предмет моих поисков. На ней было написано «Тирский пурпур». Но когда я увидела его, то чуть не задохнулась от удивления: цвет был совсем не фиолетовым, а скорее прелестным оттенком фуксии. Я едва не рассмеялась, представив римских полководцев, торжествующе воздевающих руки под триумфальными арками – и одетых с головы до ног в розовое!
Может ли эта краска, впитавшаяся в пушистый клубок непряденой шерсти, изготовленной ливанским промышленником Жозефом Думе, действительно быть тем историческим, легендарным цветом? Краской, которую я так искала? Понять было трудно. Плиний упомянул несколько оттенков мурекса, цитируя другого историка: «Фиолетовый пурпур, который стоил сто динариев за меру, был в моде во времена моей юности, за ним, немного позже, последовал тарентский красный. Затем шла тирская краска, которую нельзя было купить даже за тысячу динариев». Последняя, по словам Плиния, «особенно ценилась, когда была цвета свернувшейся крови, темной в отраженном свете и блестящей в пропускаемом свете»[260]. Он предположил, что именно ее Гомер имел в виду, когда использовал слово «пурпур» для описания крови. Позже я обнаружила, что при окраске розовой шерсти из Национального музея использовалось олово – в качестве протравы, чтобы краска прилипала к волокнам, но эта шерсть не была цвета свернувшейся крови или чего-то, даже отдаленно похожего на пурпур. Это очень красиво, решила я, но это не конец моих поисков.
