Книга Братья - Да Чен

By Сунн, — вторил ему лекарь, сравнивая меня с героем древней легенды о воине, который голыми руками разорвал тигра и в один присест опорожнил восемнадцать кувшинов вина. — Вас ждет долгая, как Янцзы, жизнь. — Ему следовало предостеречь меня, что мне стоит беспокоиться не о продолжительности моей жизни, а о состоянии разума, с которым уже давно было не все в порядке. Хотя такой диагноз мог стоить ему партийного билета и карьеры.

Депрессия усиливалась. В такие моменты единственным моим спасением были мысли о Суми. Я отчаянно тосковал по ней. Каждый день становился настоящей мукой, ночи сжигали меня. Недели тянулись невыносимо долго, каждый день без нее становился все мрачнее и мрачнее. В один из осенних дней я полетел на личном самолете в пустыню Гоби, где находилась тюрьма Синьцзянь, в которой отбывала срок Суми.

Я не мог оторваться от затемненного стекла, наблюдая за ней и оставаясь невидимым. Я впивался взглядом в каждый ее жест.

Передо мной была по-прежнему прекрасная, с тонкой талией и грациозными движениями, любимая женщина. Даже на дорожках тюремного дворика она выглядела очаровательно. Я проклинал седину, разрезавшую пряди ее густых волос. Ненавистный возраст. Она должна быть вечно молодой. Если не для себя, то хотя бы для меня. Но иней, предвестник зимы, уже выбелил ее голову. Как я мог потерять ее, самое драгоценное, что у меня было в жизни?

Мне хотелось крепко обнять ее, любить ее тело, ласкать каждую его клеточку, упиваться сладостью ее плоти. Внезапно, словно почувствовав мое присутствие, Суми посмотрела на окно, замерла и отпрянула, не отводя от с меня взгляда. Не желая терять ее из виду, я ворвался в камеру и подбежал к ней. Я схватил ее в объятия, поднял и не спускал с рук, хотя на мою голову и плечи посыпался град ударов ее кулачков. Я чувствовал только прекрасный запах ее тела. Я целовал ее лицо, шею, грудь, повторяя в забытьи: «Мое сердце, моя душа, прости же меня…»

Рукоятка пистолета в кобуре на моем ремне уперлась ей в ребра. Не колеблясь, она выхватила его и три раза нажала на спусковой крючок.

Мое лицо исказила судорога еще не боли, а удивления. Изо рта вырвался крик, руки разжались, и я упал к ее ногам.

— Я это заслужил… Прости меня…

Кровь залила мои ноги, но я не обращал внимания.

— Теперь ты сможешь меня простить?

Краем глаза я заметил бросившихся к ней охранников.

Выстрелы не лишили меня жизни, а только разбили коленную чашечку, из-за чего я потом стал прихрамывать. Пули от Суми я воспринял как долгожданное наказание, чего я не потерпел бы ни от кого, кроме нее. Проходили дни, я стал чувствовать себе лучше. Эпизоды из далекого прошлого, казалось, давно забытые, снова вернулись. Порой это были приятные сердцу воспоминания, порой не очень, но в любом случае они грели душу. В ночной тишине я сотни раз проматывал ленту нашей последней встречи — до самых выстрелов. От воспоминаний моя страсть только разгоралась с новой силой: я не думал ни о работе, ни о делах, в голове была только Суми. Мысли о ней полностью захватили мое сознание, отгородив от остального мира.

Ко мне вернулся аппетит и интерес к жизни. Я бы даже распорядился накрыть стол на двоих для романтического ужина в моей гостиной, стены которой были расписаны в стиле династии Мин. Под нежную мелодичную музыку, при свечах, я бы смеялся и наслаждался трапезой, как и моя воображаемая собеседница.

В глубине сердца я каждый день благодарил Суми за ее живительный дар. Я клялся сделать все, чтобы заслужить ее прощение, а может, и любовь.

Что я должен сделать, чтобы все исправить? Я столько натворил, столько разрушил. Сердце мое замирало от этих мыслей. Казалось, мою вину искупить невозможно. Как страстно я желал, чтобы мир опять стал простым и невинным.

В день моего сорокового юбилея я удалился в свою резиденцию, к общему удивлению всех генералов, которые рвались торжественно отметить это событие. Мне хотелось побыть одному. Находясь в подавленном состоянии, я нашел спасение в стихах — однажды в своей библиотеке, где я теперь проводил большую часть своего времени, я наткнулся на томик иностранного поэта. Мудрый и безнадежно тоскующий поэт, живший в чужой стране, говорил моими словами:

«Какова бы ни была воля богов — вечной жизни нет.

Никогда не воскреснут усопшие.

Ведь и самые полноводные реки

Не бесконечны и вольются в море».

Я сделал порядочный глоток прямо из бутылки и улыбнулся глубокой мудрости четверостишия. Смерть — вот золотой ключик. Как приятно было сознавать, что все реки жизни оканчиваются в море. Какой прекрасный выход! Когда измученный солнцем верблюд в пустыне не видит впереди спасительного оазиса, на него нисходит милосердный ангел смерти. Замыкается жизненный круг, как прекрасно. Самое лучшее в жизни — смерть, ведь только после нее люди обретают покой.

Я бросил с размаху бутылку, надеясь воспользоваться осколками как орудием, но пушистый ковер не дал ей разбиться. Я истерически рассмеялся. Главнокомандующий сухопутных сил, флота и авиации, я не мог найти соответствующего оружия, чтобы свести счеты с жизнью. В бутылке еще остался алкоголь. Я запрокинул голову и залпом допил остатки. Теперь я был готов попробовать еще раз. Я поднял правую руку, чтобы как следует размахнуться, но она отказалась мне повиноваться. Напиток был слишком крепким. Я попытался еще, но бутылка выскользнула из рук и с глухим стуком во второй раз опустилась на ковер.

Не важно, с какой силой я бросал бутылку, она не разбивалась. Я все больше пьянел, пока не впал в пьяный ступор. Хмельная темнота накрыла меня. Блаженное умиротворение продержится, пока будет действовать спиртное.

На следующее утро я проснулся в окружении врачей, медсестер, охраны. Над моим распластавшимся телом склонился Хито.

— Что тебе надо от меня?

Он заулыбался:

— Я принес два подарка.

— Я хочу умереть. Подари мне смерть.

— Возможно, один из подарков как раз подойдет. — И он вручил мне небольшой сверток.

Я оттолкнул его руку, сверток выпал, упаковка прорвалась, и пара сандалий, судя по размеру, детских, выпала из него.

Я сел на кровати, уставившись на них:

— Мои сандалии.

Я бережно поднял их и с трепетом прижал к груди, слезы покатились по моим щекам.

— Где ты их взял? — Моему нетерпеливому любопытству не было границ.

— Какой-то придурок отдал их мне.

— Где он сейчас?

— Убрался восвояси.

— Куда он пошел? Говори,