и увел с собой.
Вечером Сережа вернулся в лагерь. Он вернулся сытый, довольный. В руках у него была белая булка. Он хотел поделить эту булку между своими товарищами. Но они не стали кушать эту булку. Они отказались. Они сказали:
— Лучше голод, чем жрать твою булку, которую ты получил благодаря твоему холуйству перед генералом.
На другой день Сережу снова увели в штаб. И снова вечером он вернулся в лагерь.
На этот раз он вернулся сияющий, сытый, немного даже подвыпивший.
И тогда один из студентов, подойдя к Сереже, сказал:
— Нам мерзко на тебя глядеть. Ты морально разложился. Ты продажная шкура. Не протягивай нам больше своей руки — мы ее не будем пожимать.
И на эти слова Сережа ничего не ответил. Он только закрыл свое лицо руками. И отвернулся.
Теперь каждый день Сережу уводили в штаб. Он там писал портрет генерала. И генерал был так доволен его работой, что велел перевести Сережу из лагеря в избу. И приказал выдавать ему из еды все, что он пожелает. Этим он хотел улучшить качество портрета.
В короткое время Сережа отъелся. Поздоровел, окреп. И это пошло на пользу его дарованию. Он теперь с огромной силой писал портрет генерала. И все немцы изумлялись его таланту. И даже однажды, собравшись около его портрета, они аплодировали художнику, говоря, что на портрете генерал буквально как живой.
На последнем сеансе, когда оставалось дорисовать какие-то незначительные детали, Сережа убил генерала.
Он убил его, когда тот, позируя, сидел, развалившись в кресле.
Он убил его осколком бомбы, который лежал на письменном столе — в знак чудесного спасения генерала от смертельной опасности.
После этого Сережа незаметно вышел из штаба. Его никто не задержал. Его тут все знали.
Сережа скрылся в лесу и вскоре примкнул к партизанскому отряду.
Он и до сих пор среди партизан. И говорят, что своими смелыми операциями он буквально наводит ужас на немцев.
Уцелел
Перед нами пленный немецкий солдат Петер Иергенс.
Это человек небольшого роста, рыжеватый, обросший щетиной. Глаза у него бегают, как у пойманной крысы.
Этот неприятный субъект находится в каком-то постоянном движении — он вертится на стуле, вздрагивает, судорожно сжимает свои руки. И поминутно вытягивает свою шею, прислушиваясь к малейшему шуму.
— Вероятно, вы по тотальной мобилизации? — спрашиваем мы немца.
— О, нет, — говорит он. — Я есть доброволец.
Почти подскочив на стуле, немец живо добавляет:
— Но только не думайте, что я пошел добровольцем из желания воевать. Тем более с русскими. Война — это занятие не для меня.
— Отчего же?
Потупив глаза, немец говорит:
— Я есть нездоровый человек, психически больной.
Мы охотно верим этому немцу. Но он говорит:
— Я вижу, вы не доверяете моим словам. А я есть на самом деле душевнобольной. Я пять лет находился в психиатрической лечебнице. В Кельне.
— И вас взяли в армию?
— Я пошел добровольно.
— Зачем же вы сменили больничную койку на окопы?
Снова потупив свои очи, немец говорит:
— Хотелось сохранить свою жизнь. Остаться в живых.
— Но ведь в больнице легче остаться в живых, чем на фронте?
— О нет, не скажите, — говорит немец. — Ведь у нас... душевнобольные... подлежат...
Оглядевшись по сторонам, немец тихо говорит:
— Когда я находился в клинике, к нам приехал уполномоченный из Берлина. Нас, всех больных, построили в саду. И тогда уполномоченный нам сказал: «Кто из вас желает пойти на фронт — выступите вперед на два шага». Тут выступил вперед только один больной, который думал, что речь идет о добавочной порции к обеду. Уполномоченный похвалил его. А остальным сказал: «Я не буду вам много говорить, поскольку у вас, так сказать, «сквозняк на чердаке», но одну основную мысль вы должны понять. Вы есть лишний, ненужный балласт, отягчающий государство. Не цепляйтесь за свою жизнь. Идите сражаться за величие Германии».
— Что же ему ответили больные?
— Они закричали: «Хайль, Гитлер», но не выразили желания идти на фронт. Однако нам вскоре стало известно, что нас будут уничтожать, как людей, требующих за собой ухода, питания, медицинских пособий и больничного персонала, столь нужного в дни войны.
— Что значит уничтожать?
— Ну усыплять подкожным впрыскиванием морфия.
Мы недоверчиво взглянули на пленного немца. Тот сказал:
— Нет, вы не смотрите, что я душевнобольной. В данном случае я рассуждаю совершенно здраво и отдаю себе полный отчет в словах. У нас уничтожают душевнобольных, которых нельзя вылечить. Но тогда мы, больные, еще не знали об этом. А когда узнали — стали уходить из клиники.
— И тогда вы пошли в армию?
— О, нет. Я год пробыл дома. Но потом стало известно, что душевнобольных регистрируют по всем домам, увозят их, и они не возвращаются. И тогда я, посоветовавшись со своими родными, пошел в штаб и сказал им о своем желании воевать.
— Что же вам ответили в штабе?
— Они похвалили меня за благоразумие и сказали: «Душевнобольные неплохо воюют. И даже они иной раз способны на то, на что нормального не уговорить».
Молитвенно сложив свои руки, немец тихо сказал:
— На фронте мои надежды оправдались. Я попал в плен. И благодаря этому окончательно уцелел.
В подвале
Вот какую историю рассказала мне А. Фролова — жительница деревни Малая Макеевка.
Сижу, говорит, в избе. Одна-одинешенька. Сынок в Красной армии. Дочка в Москве. В Педагогическом институте.
Она не вернулась домой, поскольку фронт приближался к нашей деревне.
И вот, говорит, сижу у оконца. И страшусь на улицу взглянуть. Кругом пальба. Выстрелы. И на небе полыхает зарево.
Вдруг слышу — стучат в сенях. Думаю: «Пришли, проклятые». Открываю дверь. Нет, вижу, это не немцы. Стоит передо мной какой-то наш молоденький командир. Весь он в крови. Опирается на палку. Торопливо говорит мне: «Уже немцы входят в ваше село. Скройте меня, мамаша. Я дюже ранен. Не в состоянии дальше идти».
Я забегала по избе, засуетилась. А он говорит: «Схороните меня в подвале».
И тогда я схватилась за железное кольцо на полу, подняла половицы и помогла ему спуститься вниз. И подала ему ведро воды и чистую простыню, чтоб он перевязался.
И только я успела это сделать, вбегают немецкие солдаты. Я говорю им: «Живу одна-одинешенька. Нет у меня никого и ничего. И оружия не имею».
