Когда-то и где-то, скажем, творились чудеса. Больше они не творятся. Все, кто пытается объявить, что всюду происходит чудо, либо берут на себя слишком много, либо должны обратиться со своими предположениями в соответствующие инстанции. Если когда-то было такое время, что чудеса происходили постоянно, то сейчас, наоборот, происходит строго определенное количество и качество чудес в определенных местах, и за них отвечает систематическая рациональная религия. Все остальное уже не таково. Все остальное расколдовано. Если невозможно религиозное управление финансами, то финансы могут быть объявлены делом дьявола, но при этом они являются царством или космосом со своими собственными законами, и эти законы оказываются калькулируемыми. Здесь нет такого, что какой-то бог отвел хорошо рассчитанный удар от своего любимца или перенаправил полет камня, и мы не смогли объяснить, как это могло произойти, а только апеллировать к богу.
Расколдовывание не останавливается – оно идет дальше и дальше. Мир становится не просто все менее загадочным. Вебер говорит о том, что из разных сфер и порядков мира (которые он часто называет космосами) исчезает все, что не относится к ним самим. Они становятся калькулируемыми, поскольку в них события случаются по одной и той же логике – логике экономического действия, логике государственного управления, логике художественного поступка, логике применения права и так далее. И все это исчисляется, калькулируется, все это – область формальной рациональности. Рационально все то, что соответствует форме. Некоторая норма является правовой, потому что она произведена в области права в соответствии с некоторыми правовыми процедурами – и больше мы не можем задавать вопросов. Справедлива ли она, человеколюбива она и так далее. То есть задать вопрос мы можем, но она будет сделана в соответствии с правовой нормой. Не может быть чудесного откровения нового закона. Не может быть некоторого священного права.
Последнее, о чем я хочу сказать, – это знаменитый тезис Вебера о войне богов. Мы видим, что логику религии или логику религиозного отношения к миру он никак не может элиминировать. В знаменитой речи «Наука как призвание и профессия» он говорит о том, что временами, глядя на то, как устроен современный мир, поневоле становишься на точку зрения старика Милля, который сказал, что нельзя не прийти к политеизму (это представление о том, что существует много богов). Нельзя думать, что Вебер возвращается к натуральному европейскому греческому или римскому язычеству. Разумеется, это не так. Мы не знаем, в общем, до конца, в чем была его вера. Во всяком случае, он был не такой человек, чтобы взять и перед собранием студентов сказать, что он сейчас откроет новую религию или новую веру, и это будет новый политеизм. Безусловно, в этом есть элемент дистанции и стилизации. Но о чем он говорит? Он говорит, что есть некие предельные основания действия и вера в правильность и ценность чего-нибудь, но в разных сферах человеческой жизни. Он говорит, что единый взгляд (мало того, что нет сакрализованного взгляда) на мир – невозможен. Единый взгляд в смысле ценностной точки зрения. Он говорит, что прекрасное, истинное и доброе теперь не одно и то же. Мы знаем, что истина, то, чем занимается наука с ее космосом научных истин, может быть безобразной и не быть доброй. Мало того, тот, кто находится внутри этической проблематики, должен понять, что он будет или должен быть эстетически безобразным. Но и тот, кто творит искусство, знает, что прекрасное именно потому и прекрасно, что оно неистинно и недобро.
Но это только самый простой очевидный уровень. Он говорит это во время войны. Он говорит: есть другие ценностные, последние и высшие основания. Как можно примирить немецкую и французскую культуру – этого я не знаю, это невозможно. То есть мир раздирается на клочки. С одной стороны, он абсолютно десакрализован, с другой, те области социальной жизни, те порядки мира, которые он называл космосами, выставляют в качестве последнего основания внутри себя нечто такое, что могло бы отчасти напоминать о языческом боге. Требовательном, ревнивом и неспособным согласовать свои действия с другими богами, причем забирающего человека целиком. При этом в современном мире, где много разных групп, культур, стран и народов, – у них могут быть также свои национальные боги. Они тоже ведут непримиримую борьбу, тоже забирают человека целиком, тоже неспособны к договору. И не дают ни малейших шансов к последнему, решающему все противоречия универсализму.
Вебер в конечном счете выходит за пределы науки. Ему недостаточно просто утверждения о том, что истина есть истина потому, что она получена внутри науки. Ему важно знать, в чем истинность истины. Ему недостаточно знать, что правовая норма просто внутри права, и поэтому она правая, а других норм не бывает. Ему хочется понять, в чем право права. Ему хочется понять, почему мы выбираем красоту, – в чем ценность красоты. Если выйти за пределы искусства, то что заставляет выбирать красоту, а не истину? И он понимает, что у него нет ответа на эти вопросы. Он, может быть, и не должен их давать. Он не религиозный лидер, не политический вождь, ему не дано откровение, и он даже не философ. Недаром вскоре после смерти Вебера несколько философов на него набросились, в том числе Макс Шелер, который говорил, что Вебер недоучел здесь одной категории человеческого знания – мудрости. И ограничив истину тем, что может дать наука, и не учтя, что есть мудрость, Вебер сделал достаточно серьезную ошибку. Но Вебер был такой, какой он был. И отвечал на эти вопросы так, как он мог на них отвечать незадолго до кончины.
Таким образом, мы видим, с одной стороны, огромный проект социологии религии, находящийся во взаимосвязи с работами по экономике, – проект, который показывает нам большие перспективы сравнительного изучения экономического (и не только) поведения разных народов в разных странах в разное время. С другой стороны, из этого большого проекта постепенно вытекает очень тяжелое, очень трагическое отношение к жизни и к перспективам социального устройства того Западного мира, который Макс Вебер так любил.
Запоздалое посвящение
Эта книга посвящается слушателям Московской школы социальных и экономических наук. Для вас были читаны лекции. Вы своим присутствием меня вдохновляли. Если вы дочитали книгу до этого места, то знаете, что я вас помню.
