Кроме того, губернатор не был надежным источником информации о положении дел в своем регионе. Ежегодные губернаторские отчеты соответствовали требуемой форме, но немногое сообщали о жизни губернии. Зачастую ее начальник, понимая, что его текст не читают[1150], по словам Н.Н. Покровского, не утруждал себя подготовкой отчета. Каждый год он посылал в Петербург практически одни и те же фразы и цифры. Тот, кто стеснялся это сделать, старался узнать в столице, какой отчет желали получить министры, и по мере возможности пытался удовлетворить их пожелания[1151].
Отсутствие полноценной власти на уровне уезда ни для кого не было секретом. Об этом был поставлен вопрос еще в самом начале царствования Николая I, в Комитете 6 декабре 1826 г. Неоднократно эта проблема поднималась в годы правления Александра III. Однако и тогда появлялись противники создания уездной администрации: например, граф Д.А. Толстой, полагавший, что подобное нововведение было несогласно с русской историей. Наконец, проект реформы местного управления был подготовлен правительством П.А. Столыпина уже в начале XX в. Но из этого ничего не вышло. Власть продолжала видеть своих подданных на весьма значительном расстоянии. Все это позволяло в столице регулярно повторять мысль, что в России нет власти, внушающей доверие обществу[1152].
В этой ситуации трудно было предсказать, как будет работать тот или иной закон. Порой это становилось сюрпризом для законодателя. Так, например, случилось с новым Земским положением 1890 г. Оно должно было создать послушное дворянское земство, подчиненное губернаторской власти. В действительности же реформированные органы местного самоуправления оказались настроены более оппозиционно, чем это было прежде.
Администрации оставалось лишь удивляться тому, что происходит в стране. Так случилось и осенью 1891 г., когда многие губернии охватил голод. 19 октября А.А. Абаза рассказывал Половцову: «В Петербурге все министры поражены отчаянием по поводу обнаружившегося во многих губерниях голода, никто не имеет ясного убеждения о том, что делать, но что все предлагают самые дикие мероприятия»[1153]. Одно из них в итоге состоялось, когда был запрещен вывоз зерна из России. Впрочем, это было не самое радикальное предложение со стороны высших сановников империи. По сведениям И.Н. Дурново, К.П. Победоносцев предлагал установить твердые цены на хлеб и реквизировать имевшиеся хлебные запасы[1154]. И.А. Вышнеградский выступил с инициативой учредить налог на урожайные местности[1155]. Эта «решительность» свидетельствовала об утрате управляемости ситуацией. Столкнувшись с серьезной проблемой, высшая бюрократия зачастую впадала в панику.
«Я глубоко убежден, что нынешнее бедствие сыграет роль Крымской войны и также явится лучшей критикой и лучшей оценкой нынешнего regime^ и направления теперешних реформ», – писал 1 сентября 1891 г. ученый и общественный деятель В.И. Вернадский своей супруге[1156]. Слова были пророческие. Ведь вместе с дезорганизацией (пускай временной) власти происходила организация общества[1157]. По подсчетам американского историка Т. Эммонса, большинство лидеров партии кадетов (52 %) родилось между 1865 и 1870 г.[1158], соответственно, свою взрослую жизнь они начали в пору кампании помощи голодающим. Показательно, что во главе конституционно-демократической партии окажутся те, для кого борьба с голодом 1891–1892 гг. стала первым этапом общественной деятельности.
События 1891 г. были лишь предвестником будущего масштабного кризиса Первой революции. Лишенная ясных ориентиров администрация терялась при быстрой смене декораций. Тогда сказывались все ее родовые черты: отсутствие политической консолидации, популярные в чиновничьей среде оппозиционные настроения и одновременно с тем органическая неспособность к стратегическому мышлению. Все это само по себе становилось важнейшим фактором дестабилизации положения в стране. В январе 1905 г. министр земледелия А.С. Ермолов видел в этом одну из причин трагедии «Кровавого воскресенья»: «В том, что произошло, виновато правительство, виноваты мы, Ваши министры. Но что же мы могли сделать при настоящем строе нашей государственной организации, при котором в действительности правительства нет, а есть только отдельные министры, между которыми, как по клеточкам, поделено государственное управление. Каждый из нас знает свою часть, но что делают другие министры, иногда даже в области совершенно однородных дел, мы не знаем и не имеем никакой возможности узнать»[1159].
