сразу заговорили, обращая вопросы к Фредериксу: «Как, когда, что такое, почему, не может этого быть?..» В ответ старик недоуменно пожимал плечами и разводил руками. У некоторых мелькнула догадка: Фредерикс сказал, наверное, чепуху. Это или старческое слабоумие, или явная путаница. Но граф Фредерикс находился в своем уме, в полном сознании и в твердой памяти.
— Государь получил телеграммы от главнокомандующих. Все они умоляли его отречься. Государь сказал, что, раз войска этого хотят, он не хочет никому мешать…
Снова посыпались вопросы: «Какие войска, что такое, не может быть, ведь у нас война?.. Отречься так внезапно, здесь, в вагоне, и перед кем, и отчего?.. Да верно ли это, нет ли какого-либо недоразумения, граф?..»
Фредерикс, сильно волнуясь, у него дрожали старческие руки, сказал в ответ:
— Государь уже подписал две телеграммы: одну Родзянке, другую Алексееву. Он сообщил о своем согласии отречься в пользу Наследника при регентстве Великого князя Михаила Александровича. Главнокомандующим вместо себя Государь назначил Великого князя Николая Николаевича.
— Эти телеграммы у вас, граф? Вы их еще не отправили? — поспешно спросили несколько человек.
— Телеграммы взял у Государя Рузский; он тут начальник и, наверное, уже исполняет.
Фредерикс заволновался еще сильнее; на лице показалось страдальческое, плаксивое выражение, на глазах, давно поблеклых, навернулись слезы. С отчаянием в голосе он сказал:
— Никогда не ожидал, что доживу до такого ужасного конца. Вот что бывает, когда переживешь самого себя… — Старик почувствовал, что силы оставляют его. Не желая показывать глубины своего душевного волнения и своих старческих слез, старый, верный слуга режима, как уходящая бледная тень, вышел, прямой, эффектный, красивый поздней осенней красотой.
— Бедный старик, — сказал Мордвинов голосом, в котором слышались слезы. — Он так нежно любил Государя, как сына. И вот дожил, чтобы увидеть бесславный конец царствованию самого благочестивейшего, православнейшего из русских царей…
Фредерикс заперся в своем отделении. Все остальные продолжали стоять в изумлении, как в некоей немой сцене, «отказываясь верить в неотвратимость всего нахлынувшего»… Это был момент оцепенения, когда все как будто подошли к краю пропасти и заглянули вниз, в пугающую, страшную бездну. Заглянули, замерли, и слова прилипли к устам.
— Ах, напрасно эти телеграммы Государь отдал Рузскому, — прерывая молчание, сказал со вздохом Граббе. — Это, конечно, все произошло не без интриг. Он-то уж их, наверно, не задержит и поспешит отправить. А может быть, Шульгин и Гучков, которые скоро приедут и сумеют отговорить и иначе повернуть дело. Ведь мы не знаем, что им поручено и что делается там у них. Пойдемте сейчас к графу, чтобы он испросил у Государя разрешения потребовать эти телеграммы от Рузского и не посылать их хотя бы до приезда Шульгина…
Слова Граббе показались для присутствующих лучом ярко вспыхнувшей надежды. Все внезапно воспрянули духом. Разом, скопом двинулись к Фредериксу.
— Я не только вырвал бы у Рузского телеграммы, я его немедленно арестовал бы, как государственного изменника, — сказал Нилов, свирепо горя глазами. — Эта измена давно подготовлялась и в Ставке, и в Петрограде. Думать теперь, что разными уступками можно помочь делу и спасти Родину, по-моему, безумие. Давно идет ясная борьба за свержение Государя. Огромная масонская партия захватила власть, и с ней можно только открыто бороться, а не входить в компромиссы…
Фредерикса застали в купе; он сидел, опустив голову на руки, и плакал. Старик охотно отозвался на просьбу и немедленно пошел к Государю. Выйдя от него, сказал Нарышкину:
— Пойдите к Рузскому и от имени Государя потребуйте телеграммы назад.
Другие к этому добавили:
— Телеграммы непременно отберите; ни на какие доводы не соглашайтесь; если телеграммы начали передавать, — немедленно снимите с аппарата…
Прошло в томлении полчаса. Нарышкин вернулся с пустыми руками. Рузский отказался вернуть телеграммы; он обещал их не посылать и заявил, что в последующем он поговорит с Государем лично. Итак, погасла, как фейерверк, вспыхнувшая надежда. В желании Рузского настоять на отречении и не выпускать этого дела из своих рук ни у кого больше не было уже сомнений…
А над Псковом блистало яркое солнце, и в лучах его на Детинце играли золотом и белизной древние соборы и храмы — свидетели промчавшейся невозвратной жизни. На базарах шла бойкая торговля, были открыты все магазины, спокойно двигались по улицам люди, проезжали повозки, извозчики, автомобили. Решалась судьба России, но здесь, в древнем городе, было спокойно и никто ничего не знал. В этом резком контрасте было что-то нестерпимо жуткое и страшное…
* * *
Гучков и Василий Шульгин выехали из Петрограда в 3 часа дня. О поездке их знали только члены Думского комитета, озабоченные больше всего тем, чтобы выпавшая власть не попала в другие руки и осталась за ними.
— Надо действовать тайно и быстро, никого не спрашивая и ни с кем не советуясь, — горячо и резко, как подлинный заговорщик, говорил в Думском комитете Гучков. — Если мы сделаем по соглашению с «ними», то это непременно будет менее выгодно для нас. Надо поставить их перед совершившимся фактом…
Гучков бил и направо, и налево. Направо он видел общественные круги, для которых мысль об отречении Царя была бы чудовищной и вызвала бы бурю негодования. Налево был самочинный Совет рабочих и солдатских депутатов, «бунтующие толпы черни, революционный сброд и всякая шпана», которым место в Сибири, а не в управлении государством.
Поездка в Псков была вырвана Гучковым. Ей предшествовало бурное, напряженное, ночное заседание Думского комитета. Яростный, негодующий Гучков, в которого вселился дух бесноватый, сурово и презрительно говорил своим перепуганным насмерть коллегам:
— Кто желает играть по маленькой — тому не место в революции. Трусливого и робкого не сделаешь героем; дряблый, малодушный и бесхарактерный — пусть лучше сидит с женой за кофейком. Не каждому дано рубить сплеча… Один ставит в игру пятачок, другой — рубль… Я хочу поставить все. Если мою шею украсит пеньковое ожерелье, я буду знать, за что повешен. Но если повесят меня, и вам не миновать той же участи. Вас еще страшит мысль об отречении, хотя вы и говорите, что она созрела в умах и сердцах. Поворота не может быть. Теперь возможно только единственное: вырвать отречение и взять власть в свои руки. К вопросу об отречении царя я стал близок не сегодня, как многие из вас. Я подготовлял почву для устранения Николая II любой ценой, любыми способами задолго до этих дней. Свойства характера Царя не давали возможности ввести его в политическую комбинацию. Сейчас, когда царские министры сидят в Петропавловке, устранение Царя является срочным и необходимым. Колебания в этом вопросе
