Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 116
Якобсон к Косте относился с нежностью почти отцовской. В семье его называли Костиным крестным, не знаю, нужно ли понимать эти слова буквально, то есть стои`т ли за ними реальность, церковный обряд, совершенный в Праге, или их следует воспринимать как метафору, но так или иначе в Костину жизнь он вошел с первых ее дней, одновременно с родителями. Притом что Роман Осипович крестника пристально наблюдал, точнее, слушал не только как член семьи, но и как ученый-лингвист, изучающий, в частности, дословесный крик.
Мы долго делили с верными друзьями Богатыревыми, Петром Григорьевичем и Тамарой Юльевной, просторную пражскую квартиру, и мне полвека с лишком спустя все еще ярко слышится пронзительный, по временам отдающий музыкой крик, которым обильно оглашал ее распашистые стены новорожденный Константин Петрович. Именно об этих неустанных младенческих всхлипах я писал тогда с пражской Штросмаеровой площади в Москву Борису Ярхо, одинаково вдумчивому и непосредственному и в амплуа филолога-публициста, и в сатирических отступлениях давнепровансальской закваски. Затем почтой шла дружеская беседа про дословесный крик и про выросшую из него всамделишную речь, про все в ней свое и правое, вспоенное освободительным криком, даром животворного дерева.
Неповторимо личное всю жизнь сплеталось в Константине с родовыми корнями. В раннем детстве, на руках у матери, он покинул Прагу для Москвы, и хотя он долгие годы не видел своего отца, задержанного в Чехословакии продолжительной работой, Костя освоил и с редкой верностью удержал чрезвычайно характерный рельеф отцовской жестикуляции и ритмико-интонационного склада, а из собственного инфантильного мирка Костя на свой весь век сохранил затейливые лады своего первичного крика.
Нелегко вчитаться в горластую семантику еще бессловесного человеческого существа, и даже нашего московского гостя Владимира Маяковского передергивало, когда в комнату вбегал малыш Богатырев, как я записал в посмертной памятке 1930 года, между тем как оба вещуна, такой малый Костя и “такой большой” Володя, именно возглашали в единодушной правоте “я свое, земное, не дожил”[299].
О попытках великого лингвиста не только вслушиваться в дословесный крик, но и вступать в диалог с младенцем со смехом вспоминали старшие Богатыревы. Роман Осипович время от времени делал попытки урезонить крикуна, обстоятельно объясняя ему, что шум мешает сосредоточиться, отвлекает, рассеивает внимание, а ему, Якобсону, совершенно необходимо закончить работу в кратчайший срок, и он убедительно просит Костеньку помолчать. Ребенок шести месяцев от роду с видимым удовольствием выслушивал тираду, Р.О., довольный успехом “переговоров”, отходил от кроватки, а вслед ему раздавался рев такой оглушительной силы, что в детскую сбегались все домашние.
Да и самому Роману Осиповичу случалось бывать громогласным (на сей раз я имею в виду не его блистательные лекции и темпераментные споры с коллегами, а истории, которые любили вспоминать Богатыревы-старшие). Когда в ту самую просторную пражскую квартиру он возвращался за полночь да еще навеселе, то имел обыкновение, остановившись напротив своих окон на проезжей части пустой в поздний час улицы, выкликать на всю округу: “Петр! Петр!”, доколе друг не проснется и не отворит ему входную дверь. Однажды к Якобсону подошел полицейский, дружески похлопал по плечу и осведомился по-русски:
– Ну чего ты орешь?
Костя Богатырев отвечал Якобсону восторженной влюбленностью, поднял его на высшую ступеньку иерархии, где до того единовластно царил Борис Пастернак.
Со мной Роман Якобсон скоропостижно подружился: при первой встрече приказал отбросить “Осиповича”, при второй – перейти на “ты”. Зеркальным образом вернулись отношения с Виктором Шкловским: друг старших, личность огромного масштаба – и незаслуженная доступность, короткость общения – разве что титул “дядя” в данном случае не фигурировал… И как результат обуяла меня безумная идея их, В.Б. и Р.О., если не примирить (ясно было, что на то не только моих, но, может, и ничьих сил не хватит, тут только они сами могут себе помочь), а хоть какую-то ниточку протянуть между ними, включить В.Б. в триумфальное шествие Якобсона по России, в “праздник, который всегда был с ним”. Вместе с трезвым пониманием, что это недостижимо: после дружеской встречи в первый после многих лет отсутствия приезд Р.О. в Москву отношения Виктора Шкловского с Романом Якобсоном разладились безнадежно.
О конфликте Шкловского и Якобсона в наши дни известно, написано, рассказано не так мало. Они были в глубоком долгу друг перед другом, а более того – перед своим прошлым. Равные по уровню таланта (сошлюсь на семейные, авторитетные для меня мнения: Петр Богатырев употреблял эпитет “гениально” по отношению к работам Якобсона, мой отец упоминал о “чертах гениальности” Виктора Шкловского, а почитатели и ученики воздавали им должное в равной мере), они издавна были соперниками, но соперниками-соревнователями, со-путниками: постоянно сталкивались на дороге, перебегая ее один другому, в то время как сама дорога-то была общей – доколе океан не разделил, а железный занавес ее не перерезал.
В пору общения с ними обоими мне были доступны лишь отдельные штрихи их отношений, и то в виде намеков, проговорок, реже – литературных свидетельств. К последним относился тот неопровержимый факт, что В.Б. не единожды в печати и устных выступлениях отрекался от ОПОЯЗа и формализма, сводя свои открытия в области филологии на уровень ошибок в ранге “грехов молодости”; что он вычеркивал имя Якобсона из своих воспоминаний и переизданий старых книг даже там, где это не было жестко необходимо: в “Zоо”, в запомнившейся мне с детства строке о Петре Богатыреве “дружил с другом и братом моим Романом Якобсоном” с грустью я обнаружила ломающую ритм пропажу: оттуда исчезли и “друг” и “брат”. В самом деле, от дружества и братства к тому времени почти ничего не осталось. Читателям-современникам, жившим на территории “большой зоны”, Советского Союза, ясно было, что в подавляющем числе случаев тут не предательство и не только ревность, хотя и не без того, а происки цензуры и загодя предупреждающая ее грубое вмешательство разрушительная работа “внутреннего редактора”: страх подставиться, сказать неугодное, опасное для себя, роковое для книги. Судачили о том, что В.Б. будто бы сделал попытку восстановить добрые отношения с Романом и что жест был отвергнут; упоминалась некая книга, которую Шкловский будто бы послал Якобсону, а тот будто бы ее вернул… Но что толку перебирать крохи, что были известны в прошлом, когда есть точные сведения, появившиеся впоследствии? Одно из них – письмо к В.Б. его старого друга, отважного борца за честность в литературе и ее истории Юлиана Оксмана, где он четко отграничил злую волю начальства от авторского произвола и указал путь к восстановлению истины:
Перелистываю второе издание “Жили-были”. Раньше я дергался, проглядывая те страницы, которые “потерялись” в издательстве. Сейчас ахнул, убедившись, что ты “забыл” и о Романе. А как же можно вспоминать об Опоязе, забыв Романа? Это ведь именно то, что называется фальсификацией истории Тебя любят больше, чем Якобсона (и сам ты – много больше его), но это не освобождает от ответственности за страницы об Опоязе. Их надо доделывать, хотя бы для потомства, которого мы не увидим.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 116
