Но ни Степан, ни им спасённый его же утренний избавитель оконцовки не дождались. Оба душевно праздновали взаимную услугу в давешнем кружале. Пируя, Бердыш не забывал о деле. Кузе пришёлся впору уговор спутничать в длительном путешествии. Дальнейшее пребывание в столице он мудро счёл не совсем для себя безвредным. В общем, не заставил упрашивать. Бердыш с мутной усмешкой обласкал его затасканный пониток, прорванные остегны с дырами на коленях:
— Однако твои отрепья дюже нарядны для государева человека, — разрешился, наконец, хохотом. — Ну, да не то кручина, что от бедности. То беда, что от дурости.
Опустошив полбратины браги, вывалились из питейного дома. На вечер запаслись объёмистым скудельком хмелящей жижи. Завернув на рынок поскромнее, купили портище сукна и кожу. Насели на портнягу. Отставив все прочие заказы, тот наскоро убольшил невостребованный ездовой кафтан, а ещё продал рубаху, сварганенную нарочно для приманки заказчиков. Она и Голиафа бы до пят укрыла. Там Кузя со своими ремками и расстался. Как и пристало мужчине, без слёз и охов.
При выборе оружия Толстопятый сердечно проникся только к охотничьему ножу и шестопёру. По пути он поведал Степану былину о происхождении своей кровожадной клички. Оказалось, Кузьма накрепко замесил одного купчика. Позарился на красивую бляху, полагая, что из золота. Нищенская братва и подыми на ха-ха: украшение тянуло много на полтора алтына. С той поры за, в общем-то, добродушным вором и укрепилось злыднючее прозвище.
Со скуки Кузя поведал и за что его повязали бравые стрельцы. Всего-то упёр с лотка поросёнка, а тут охрана. Пока крутили, Толстопятый разнёс чушка о служилый череп. К счастью, кость попалась твёрдая — куда прочнее, чем «дитя свинины».
Ночь застала приятелей в маленькой клетушке Бердыша спящими поперёк узкой просеки средь чащи из чар, кружек, мослов и рыбьих остовов, пересекаемой змейками розово-липких ручейков…
Вёрсты, как шаги
Заспанное солнце, выглянув из дальних кущ, принялось лениво разматывать пока ещё блёклую бахрому золочёных волос. Гранатовые разводы едва-едва прорябили тусклые колокола. Пестринами по серому большаку удалялся от столицы конный отряд.
Ногайские гонцы делили путь с парой московитов. Движение замыкал обоз. Один из русских, пониже, ехал в надвинутом на глаза башлыке. Стан стройнее кубка, в светлой чуге с подвешенной сбоку саблей, в тупых сапогах. В лад езде покачивалась ташка — сума. По бокам седла приторочены самопалы. Слева — берендейка с зарядцами.
Второй был облачен в серый ездовой кафтан, коротковатый в рукавах. Верхом на крупном аргамаке, но, по всему видать, новичок в езде: глыбился над седлом как-то неуютно. Знать, уже натёр костистые ляжки. А чтобы скрыть боль и неудобство, чумовато теребил подвесную сумку — кижу, туго набитую всякостью. Голенища сапог ещё не успели искомкаться на слоновьих ножищах, что свидетельствовало о младенчестве обувки.
Рядом на нескладном бахмате трясся узкобёдрый ногай в потёртом бешмете. Остальные попутчики держались позади. Передняя троица о чём-то кумекала. Точнее, говорил русский в светлой чуге, то бишь Степан. Кузьма напряжённо следил за дорогой: малейшие кочки и ухабы болезненно отзывались в его поджаром седалище.
— Чать, боязно тебе, кум Ураз, одному, почитай, шастать по таким далям? — вопрошал Степан у молодого гонца. Тот лукаво щурился и на всё отвечал шуткой. Пронять ногая чем-либо не удавалось. Он умело скрывал мысли и предпочтения. Но по некоторым его коротким намёкам у Бердыша сложилось впечатление, что Ураз искренен в служении Москве. Степан отнёс это на счёт проницательности гонца, видимо, хорошо сознававшего, кому рано или поздно быть покровителем его народа. Впрочем, своих мнений Ураз в растопыр не выпячивал. Степану оставалось полагаться на собственные догадки и прикидки. Скоро пути ногаев и русских разминулись. Первые от Коломны намеревались плыть до Казани, а то и до Астрахани. Вторые верхами правили в поволжскую глушь.
При выборе способа передвижения Бердыш исходил из расчёта, что верхами удобней, скрытней и, возможно, быстрее. А ещё заботился, чтобы спутник Кузя приобрёл навыки езды. Без этого прок от кулачного махалы в казацко-кочевых местах невелик.
Минули дни. Ничто не нарушало одинокого продвижения по пустеющим нивам. Душегубство и разбой клубнились окрест стольного града. А чем дальше — тем тише и добрей. Жизнь глубинки ведь, что осень — чем дольше и позже, тем дремотней и покойней. Холодало. После переправы через Суру косматыми клочьями повалил снег, рано на редкость.
Кони деловито пятнали первопуток. Впрочем, настоящими морозами не пахло. Жильё попадалось всё реже. А скоро и вовсе пропало. Несколько дней перебивались запасами и подстреленной дичью.
Как-то в грязно-белой дали, у кромки густого леса заугрюмился смытый туманом сруб поселенцев — отважных первопокорителей мало обсиженной дали. Издали углядев непрошенный наряд, обжитчики высыпали из дома, и ищи в чащобе.
Путников принял сумрачный, засиженный всякой гадостью, от клопов до мышей, сруб. Ни ломтя хлеба, ни полоски мяса. Предусмотрительные первонасельники прихватили всё, кроме чана с затхлой водой и скамей.
— Вот так корысти, — огорчился Кузя, — прямо скажу: небогато.
— Будем варить похлёбку из мочёных сухарей, — откликнулся Степан.
Привыкнув к седлу, Толстопятый освоился и с прочими путевыми тяготами. Опять постучалась к нему врождённая неунывность духа.
— А вот и телятина! — возопил Кузьма, возвращаясь из прируба-амбара. В задранной над чаном руке, пища и скаля стрелки, корчился зашибленный грызун. Бердыш мудрёно ругнулся, поминая «добрым» словом скаредных хозяев и озорующего спутника.
Занялись ловлей серо-клыкастой живности, пожаловавшей на сугрев. «Промыслового» зверя дубасили мордами об опрелые брёвна. Закусив салом и остатней пылью сухарей, завалились спать. Дежурили поочерёдно. Отчасти, чтоб «хлебосольные» хозяева не увели коней. Отчасти: спасая сапоги от домогательств уцелевших зверьков.
Засветло покинули неуютное домище.
Всё чаще попадались мелкие ручьи, речки и озерца. Природа обещала скорую встречу с Волгой. Но, чем ближе к влекущим местам, тем чаще сыпал снежок, иногда прямо-таки по зимнему уметая путь мягким, зябким, желтоватым от глины крошевом. Слякоть и стынь на долгие вёрсты.
Через два дня после встречи с опасливыми переселенцами солнце пригрело в последний раз. Шутя и ругаясь, Кузьма и Степан тихо-тихо шлёпали по раскиселенной позёмке.
— А скажи, Стеня, и что тя угораздило впрячься в такое тёмное дело? Мало сам, и мя уволок в эту, провал возьми, глухомань, — полусердито ворчал Кузя, ероша опушку мурмолки.
— А ответь: зачем человек по нужде ходит? — не смутился Бердыш. — Непотребно, да живот гонит. Так? Ну, вот то ж примерно и с нашим делом. С ближнего боку вроде и дрянь. А с дальнего — государской важности задача. Город ставим. Понимать надо, браток.
