Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
В результате репрессий 1928 года один из важнейших источников снабжения населения – частная патентованная торговля – сократился по крайней мере на треть. Одни боялись торговать, у других уже не было товара. Нарком торговли Микоян точно оценил ситуацию: «Отвернули голову частнику. Частник с рынка свертывается и уходит в подполье… а государственные органы не готовы его заменить». Районы, откуда частный торговец ушел, а государственно-кооперативная торговля отсутствовала, называли «пустынями». Крестьяне тоже сделали выводы из репрессий 1928 года, начав сокращать посевы: «Несколько лет прошло тихо, а теперь опять начинают с нас кожу драть, пока совсем не снимут, как это было во времена продразверстки11. Вероятно, придется и от земли отказываться или сеять хлеб столько, сколько хватает для прожития», – фиксировали разговоры агенты ОГПУ.
Последствия «битвы за хлеб» не замедлили сказаться. Частный хлебный рынок начал разваливаться, первые продовольственные карточки, которые появились в регионах, были хлебными. Они распространялись стихийно по инициативе местного руководства, которое под давлением социального недовольства и угрозы срыва промышленного производства стало нормировать снабжение. «Хвосты» за хлебом, хлебные карточки к лету 1928 года существовали по всей стране. Люди роптали: «Хлеб весь отправили за границу, а сами сидим без хлеба», «Правительство с ума сошло», «Если не было бы частника, то совсем пропали бы», «Еще войны нет, а нас переводят на паек», «Постепенно нас приучают к голодной норме», «Сами не могут торговать и частникам не дают, а еще воевать думают», «Коммунисты чувствуют приближение войны и поэтому весь хлеб попрятали».
Массовые репрессии против частных торговцев и крестьян, придерживавших хлеб, продолжились в следующую хлебозаготовительную кампанию 1928/29 года.
«Хлеб есть, – писал отчаявшийся коммунист-хлебозаготовитель. – Стоит вопрос, как его взять?.. Просьбы, уговоры, наконец, то, что мы называем общественной работой, не помогают. Хлеба не дают… Когда иссякли экономические рычаги, когда меры воздействия стали острее, когда к мужику в день приходило несколько заготовителей, монотонно и без толку повторяли зазубренное, без мотивов, по обязанности, по службе – „дай, дай“. Мужик встал в позу. Сделал большие глаза, расставил ноги, растопырил руки, весь превратился в вопросительный знак, спрашивал: „Ешшо сколько? Давайте контрольную цифру!!!“
Теперь „контрольная цифра“ дана. Мужик встал в новую позу, возмутительную, нахальную, противную. Ничто на него не может подействовать, ничто не может выбить из этой позы: ни доводы об индустриализации, ни необходимость хлеба для Красной армии, ни крымское землетрясение – ни, ни! Он встал в позу безнадежную, он говорит и в состоянии повторять тысячу, миллиард раз одно-единственное слово: „Нету-ка“ или „Нету-ти“… Слово это произносится то неуверенно, нетвердо, нараспев, то со всей твердостью и решительностью, с видом человека, который может и пойдет за него под любую убийственную гильотину… Поэтому наша публика (заготовители. – Е. О.) ищет сильнейшие средства».
Одним из таких средств стали запреты и бойкоты. Запрет на воду означал посты у колодцев, которые решали, кому в деревне давать воду, а кому нет. Бойкот на здравствования означал запрет здороваться с бойкотируемыми. Бойкот на курение запрещал давать закурить или прикуривать. Бойкот на огонь запрещал крестьянам затапливать печь, а если хозяин ослушался, то приходили активисты и заливали ее. Бойкот на свет – забивали окна, чтобы в избе было темно. Запрещалось ходить к бойкотируемым в гости, а если нужно по делу, то брали понятых. О бойкоте предупреждал плакат на воротах: «Не ходи ко мне – я враг советской власти». Если плакат исчезал, бойкотируемого штрафовали. Его семья беспрерывно дежурила у ворот, дабы плакат не стащили. Был также запрет на посещение общественных мест: гнали из больницы, из сельсовета, детей бойкотируемого исключали из школы. А то и вообще семье бойкотируемого запрещали выходить за ограду дома. Мазали ворота и окна дегтем. Около года отделяло эти события от времени, когда Политбюро примет решение о раскулачивании и выселениях, а некоторые сельские собрания уже в заготовительную кампанию 1928/29 года постановляли отбирать землю у бойкотируемого, а самого выселять. Бывало, одна половина деревни бойкотировала другую. Допросы шли днем и ночью с единственным вопросом: «Когда будешь сдавать хлеб?»
Среди методов хлебовыколачивания была «заготовка оркестром и фотографом». «Зажимщиков» хлеба сначала возили и показывали по деревням, затем собирали сельское собрание, сажали на высокую скамью и вызывали поодиночке в президиум, где задавали только один вопрос: «Везешь хлеб али нет?» Если да, то играли туш, фотографировали и записывали на Красную доску. Если нет, били в барабаны, не фотографировали и записывали на Черную доску. Как свидетельствуют документы, социальное давление приводило и к смертельным исходам.
Разновидностью широко применяемых в ходе заготовок массовых допросов являлись «ударники». Крестьян, не поддававшихся уговорам сдать хлеб, держали в закрытом помещении по нескольку дней, не давали есть и спать. Кулаков обрабатывали особенно жестко. «На выучку» к кулаками посылали и строптивых середняков. Под нажимом «комиссаров», «боевых штабов», «оперативных троек» крестьяне, запертые в помещении, требовали один от другого раскрыть потайные ямы и сдать хлеб. На время «ударника» запрещалось кому-либо уезжать из села.
Массовые многодневные допросы без сна и пищи дополняли «карнавалы». Вот описание одного из них, сохранившееся в архиве:
Держателей хлеба (46 человек), из которых большинство были середняки, вызвали в школу и вели обработку. Затем им вручили черное знамя, на котором было написано «Мы – друзья Чемберлена»… Когда учитель вручил черное знамя одному из кулаков, тот его ударил ногой, после чего этого кулака пришлось скрутить, связать ему руки назад, остальные добровольно без всякого нажима взяли после этого знамя. Тогда они выстроили этот карнавал с черным знаменем по улице. Сзади шли деревенские активисты и беднота с красным знаменем. Кругом бегали детишки и улюлюкали.
Крестьяне сопротивлялись, но хлеб пришлось сдать. Миллионы людей теряли привычные источники снабжения и становились покупателями в государственно-кооперативной торговле. Весной 1929 года ОГПУ сообщало о случаях локального голода в деревнях Ленинградской области, ряде губерний Центрального района, Смоленской губернии, южных округах Украины, ряде округов Дальневосточного края. Пока от голода страдали в основном бедняки. В листовке в подражание народной традиции крестьянин жаловался:
«Хлебозаготовка оркестром и фотографом»
Ты устань-проснись, Владимир, встань-проснись, Ильич.Посмотри-ка на невзгоду, какова лежит,Какова легла на шею крестьянина-середняка…В кооперации товару совершенно нет для нас,Кроме спичек и бумаги, табаку, конфект,Нет ни сахару, ни масла, нет ни ситца, ни сукна,Загрузила всю Россию водочка одна.
Четырнадцатого февраля 1929 года Политбюро санкционировало введение всесоюзной карточной системы на хлеб, таким образом узаконив и упорядочив разношерстную систему пайков, которая по инициативе местного руководства к этому времени уже сложилась в регионах страны. При этом государство взяло на себя обязательство снабжать хлебными пайками только трудовое население городов. Размер пайка зависел от индустриальной важности города проживания и места работы. Продажа хлеба без карточек сохранялась, но только из тех запасов, что оставались после обеспечения пайков, и по двойной цене.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
