Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
— Ой! Какая же я неловкая, господи! Вы извините меня, Ал Валерьянна, я пойду… Что-то мне и впрямь нехорошо…
— А может, в обеденный перерыв пойдем погуляем вместе? А, Наташенька? Я тут недалеко шикарную кафешку знаю. Там и поговорим!
— Нет. Спасибо. К сожалению, обеденное время у меня занято. Как-нибудь в другой раз…
Войдя к себе, Наташа плюхнулась в кресло, хмыкнула весело — будет она на всякие пустяки обеденное время тратить! Как же! Разбежалась! В обеденное время можно вообще дверь закрыть и не бояться, что кто-нибудь ворвется и отвлечет от дела. Именно — дела! Настоящего! И пусть за дверью в этот обеденный перерыв суетится отвратительная псевдореальность с ее соглашениями о сотрудничестве, сплетнями, штатным расписанием, и пусть все это будет чьей-то жизнью… Если занятие творчеством граничит с затворничеством — пусть лучше будет затворничество. Добровольное. Она согласна.
Открыв заветный файл и вникнув в текст, Наташа попыталась сосредоточиться, но что-то мешало. Какая-то мысль из оставленной за дверью псевдореальности копошилась внутри, вызывая легкое раздражение. Ну что, что такое, в самом деле?! Неужели новость о том, что Иван Андреич берет второго помощника, ее так сбила с толку? Да пусть берет, жалко, что ли.
Закрыв глаза и подняв голову вверх, она несколько раз прокрутилась на стуле, отталкиваясь ногами от пола, потом резко остановилась… Все, все у нее хорошо! Никакая посторонняя мысль ей не мешает. Итак, продолжим… Что у нас дальше по тексту? А дальше слабохарактерный герой Антон идет бросать верную и преданную жену Любашу. Решил не просто звонком обойтись, а смело с ней поговорить. Вот тут как раз имеет смысл повести параллельный текст — совместить в одном флаконе Аннино торжество и страдания Любаши. Допустим, Анна со смехом рассказывает приятельнице, как она ловко «дернула» Антона из семьи, а в это время Любаша выслушивает покаянный монолог Антона и тихо сходит с ума от вероломности Анны… Тем более по задумке эти женщины знакомы и даже приятельствуют — ведь Любаша когда-то привела Анну в свой дом. А вообще, как лучше сделать — чтобы Любаша догадывалась относительно мужниной влюбленности или нет? Или чтобы до конца в доброжелательной наивности пребывала? Все-таки лучше, наверное, наивность выбрать. Так будет жальче и трогательнее. И хеппи-эндовский конец намного слаще покажется.
Дальше, что называется, текст «побежал». И «бежал» до конца дня, несмотря на телефонные звонки, три последующих перекура с девчонками и попытки Аллы Валерьяновны утвердиться в едва обозначившейся дружбе. Наташа и сама не заметила, как время подползло к концу рабочего дня. А заметив, спохватилась — надо Саше позвонить и напомнить, чтобы Тонечку из садика забрал! А ей надо наконец навестить маму с бабушкой, уже месяц у них не была. А месяц — это для них очень много. Это уже обида кровная, потом ничем ее не расхлебаешь. Бабий дом, он и есть бабий дом, всю жизнь держит при себе паутиной привязанности. Хорошо хоть Саша это понимает. Да и просьба у нее к бабушке есть. Тонечкин детсад закрывают с понедельника, так что без помощи бабьего дома никак не обойтись.
* * *
— Ба, у вас пахнет… — открыв своим ключом дверь и заглянув к бабушке на кухню, недовольно проговорила Наташа.
— Ой, Натка! Ты ж меня напугала! — вздрогнула от голоса внучки бабушка Антонина Владимировна, или Тонечка-большая, как называли ее в семье с момента рождения правнучки, Тонечки-маленькой.
— Пахнет у вас, говорю! Сразу, как зайдешь, чувствуется!
— Чем это у нас пахнет, интересно?
— Таечкой, чем… — устало плюхнулась Наташа в старое кожаное кресло, стоящее всегда, сколько она себя помнила, у кухонного окна.
— Наталья, прекрати! Как тебе не стыдно! Ишь, графиня какая нашлась! Пахнет ей! И ничего не пахнет! Я час назад Таечке перестилала! Не должно ничего пахнуть!
— Ба, ну если правда…
— И что из того, что правда? Что ты нос воротишь? Обыкновенный человеческий запах старости, и не более того! Таечка, между прочим, тебя любит, каждый день только про тебя и говорит… Она тебя на руках вынянчила, в конце концов!
— А я ее просила? На то она и нянька, чтобы кого-то вынянчивать. Подумаешь, подвиг.
— Последний раз тебе говорю, Наталья, — прекрати! Не огорчай меня, я потом спать не смогу! Буду лежать и думать — какое мы с Люсей жестокосердное дитя вырастили.
— Баб, ну не заводись, а?
— Что значит — не заводись? Ты сама-то себя послушай, что несешь! Откуда это в тебе, Наталья?
— Ой, ну что я такого сказала? Ты тоже, между прочим, в определениях меры не знаешь! Жестокосердная, главное… Сердечные дела тут вообще ни при чем! Просто это ты у нас такая… ну… старорежимная немного.
— Это в каком смысле — старорежимная? — вскинула седую аккуратную голову Тонечка-старшая, отвлекшись от разделочной доски, на которой возвышалась горка нарезанной для щей зелени.
— В смысле, что только раньше, в старых господских семьях принято было, чтобы старую нянюшку в доме на покое оставлять до самой ее кончины.
— Хм… И что в этом плохого, не понимаю?
— Так у них, у господ этих, дома-то были ого-го какие! Десяток нянюшек оставь, и всем места хватит! А у нас тут квартирка маленькая, трехкомнатная… Нынче, ба, такие поступки нормальным разумом уже не воспринимаются.
— А по-твоему, Таечку надо в дом скорби спровадить и руки отряхнуть, да? Ты это предлагаешь?
— Ой, ну не сердись, ради бога! Ничего я такого не предлагаю… Так на меня глазами сверкаешь, аж страшно! И не надо обыкновенный интернат для старушек называть так пафосно — дом скорби!
— А как надо называть? Дом радости? Или дом подлости?
— Ой, ба… Ну ты опять все в одну кучу смешала! В конце концов, у нас на этот дом полное моральное право есть, как ни крути. Таечка ведь нам даже не родственница… Нет, баб, ну правда, не смотри на меня так… уничижительно! Вот тебя, например, я никогда ни в какой дом скорби не отправлю, сама умирать буду, а не отправлю! Потому что ты моя родненькая, моя самая кровная кровиночка, моя любимая! Я перед тобой в огромном родственном долгу. И перед мамой тоже. А Таечка… Она же нам чужая…
— Кто — чужой? Это Таечка — чужая? Да мне она роднее родной! Да как ты можешь, Наталья! Таечка, когда в войну к нам прибилась, последний кусок хлеба мне отдавала! Я маленькая еще была, несмышленыш пятилетний, а все как есть помню… Ее и в эвакуацию моя мать с собой взяла, чтобы она, стало быть, за мной приглядывала. Мать на заводе работала с утра до ночи, а мы, стало быть, с Таечкой домовничали. Свою дочку у нее немцы заживо сожгли, вот она ко мне и прикипела, с рук меня не спускала.
— Погоди, бабуль… А сколько лет ей было, когда она к вам это… прибилась?
— Погоди, дай бог памяти… Где-то двадцать или чуть больше…
— И у нее уже дочка была?
— Ну да. Как Таечка рассказывала, ее совсем еще девчонкой соблазнил «заезжий хахаль», вот она и родила в шестнадцать лет. Так и жила при матери с «позором». Раньше в деревнях такие дела совсем не приветствовали, знаешь… А потом немцы пришли, стали по деревням девушек молодых в Германию угонять. Мать ее и отправила со двора — беги, говорит, Таиска, схоронись в лесу. Вот она и дохоронилась… Через два дня пришла в деревню — а там одни трубы вместо домов торчат. Немцы всех в одну избу согнали да подожгли, и мать Таечкина там сгорела, и дочка, и братья малолетние…
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
