То немногое, что я знал о Клавдии Прокуле, не оставляло у меня никаких иллюзий. По улыбке Тиберия я видел, что он читал на моем лице мои грустные мысли и сильно потешался этим. Наконец мне удалось придать себе выражение, которое могло бы сойти за радостное, и я воскликнул голосом, который звучал фальшиво:
— Твоя кузина Прокула, Кесарь! Какая бы это была честь для простого всадника!
Тяжелая рука Тиберия легла на мое плечо, и он ответил:
— Дорогой Кай, я обещал твоему отцу, что ты женишься только на патрицианке.
Я выпил три кубка. Уже на втором я смеялся без причины, опрокинув на свою самую красивую тогу соусник с garum’ом[2], который я, не зная зачем, долго вертел в руках.
На третьем кубке стенные фрески пустились в пляс. Запах garum’a, смешанный с запахом охладевших политых соусом блюд, вызывал тошноту. У меня оставалось еще немного ясности рассудка, чтобы поставить кубок на место, не разбив его. Я поднялся, пошатываясь, приблизился к Тиберию и, рухнув к его ногам, процедил:
— Кесарь, я сдаюсь!
Я смутно слышал безудержный смех окружающих. Два раба вынесли меня наружу; во дворе у меня началась неудержимая рвота.
Потом я проспал двадцать четыре часа и проснулся глубокой ночью с ощущением, будто Вулкан и все его циклопы устроили кузницу в моей голове. Деметрий вошел в мою комнату, не скрывая печали оттого, что я вернулся домой мертвецки пьяным. Он протянул мне письмо, которое принесли, пока я спал. Оно было скреплено личной печатью кесаря и гласило: «Юный Кай, моя кузина Прокула получит приданое в один миллион сестерциев».
Таков был божественный Тиберий, способный и казнить, и миловать.
Клавдия Прокула была, как и я, сиротой. Она жила на Эсквилине, у своей тетки по материнской линии, Антонии, выросшей в тревогах гражданских войн. У нее было много детей — кажется, шесть — и единственный муж; это — двойной подвиг в городе, где женщины предпочитают много мужей и одного ребенка… Но Антония и Проб потеряли все свое потомство, кроме одной дочери, Валерии. Прокула и ее кузина выросли вместе. Антония научила их ткать и прясть из шерсти и привила им навыки добрых хозяек; но Прокула знала также греческий и прочла книги пифагорейцев, обещавших своим последователям на том свете вечное блаженство. Из них она усвоила странные представления, пророчества, гороскопы и беспокойную веру в вещие сны… На самом деле, помимо потребности верить в нечто экстраординарное, моя жена одарена здравым смыслом, и мне нередко приходилось радоваться, что я последовал ее советам. К ее и моему счастью, в тот день я был весьма расположен им следовать… Зачем она пересказала мне тогда одно из своих смутных сновидений, которым я не доверял и которое окончательно сбило меня с толку?
Прокула ждала меня, сидя в тени кедра, в беседке из красных роз. Их аромат, очень сильный, напомнивший мне о моем кампанийском розарии, для меня неразрывно связан с моей женой. Маленькая белая собачка играла у ее ног. Я не сразу рассмотрел светлейшую Клавдию, но зато услышал ее голос, серьезный и мелодичный:
— Приветствую тебя, Кай Понтий! Добро пожаловать!
Даже еще не увидев ее лица, я без памяти влюбился в этот голос, как оказалось, на всю жизнь. Я ответил чрезвычайно взволнованно:
— Приветствую тебя, Клавдия Прокула!
Она встала и пошла мне навстречу. Она не была грациозной. Ее прическа ей не шла, и никакие румяна не могли исправить матовость лица, но я не обратил на это внимания, потому что видел только ее глаза, огромные, карие, устремленные на меня с выражением удивления, страха и невыразимой надежды. Я понял, что мне достаточно протянуть руку и я стану для Прокулы самым сильным, самым храбрым, самым лучшим мужчиной, какого только мог породить Рим. Ничто не доставляет мне такого страдания, как то, что я не могу больше читать в ее взгляде этой ослепительной надежды. И все же она продолжает любить меня…
Конечно, воля Тиберия и узы родства, соединявшие его с Клавдией Прокулой, не оставили мне права отказаться от этого союза. Однако если я и взял ее в жены по принуждению, то это было принуждение любви.
На другой день я купил обручальное кольцо, внутри которого приказал выгравировать наши имена. Потом побежал к Пробу на Эсквилин. Прокула была в саду, под своим любимым кедром.
— Я не думала, что ты вернешься, Кай Понтий, — сказала она, увидев меня, и, поскольку я удивился, добавила: — Ты ведь видел меня, не так ли? Весь Рим будет смеяться надо мной.
Тогда, не отвечая, я вынул кольцо и надел его на четвертый палец ее левой руки.
Прокула была уже не так молода, в июльские календы ей исполнилось двадцать, и она не хотела стать посмешищем Города из-за пышной свадьбы. Но я был против того, чтобы наша свадьба прошла без должного праздника и церемоний. Я посоветовался с авгурами, чтобы они назначили подходящую дату для бракосочетания; они предложили день перед кануном моего дня рождения, прежде чем начнется месяц май, неблагоприятный для свадеб.
Мой союз с Прокулой обеспечил мне то, чем большинство мужчин никогда не обладают: счастье. Целых пять лет оно было полным. За четыре года у нас родилось трое детей. Сначала девочка, моя дорогая, моя красивая, моя нежная Понтия… и два мальчика, Кай и Авл.
Я, чьим уделом со дня смерти моего отца были одиночество и недоверчивость, открыл в Прокуле спутницу, способную выслушивать все мои жалобы, прощать все мои ошибки, утешать все мои страдания, успокаивать все опасения и рассеивать все сомнения. Мы любили друг друга. Сосредоточившись на нашем счастье, мы с безразличием относились к событиям, волновавшим Рим и свет. И это было самое лучшее.
Тиберий был непопулярен. В шестьдесят лет он устал от власти, которой так долго дожидался, устал от человеческой низости. Испытывая отвращение к управлению государством, он все чаще удалялся из Рима в заблуждении, что в его отсутствие сын Друз почувствует тягу к государственным делам. В то же время кесарь начинал относиться с недоверием ко всем и к каждому. За исключением, к несчастью, единственно опасного для него, его семьи и Рима человека. Я имею в виду Элия Сеяна, этого провинциального всадника, ставшего префектом когорт преторской гвардии и мечтавшего, вытеснив принцев из императорского дома, через брак с одной из принцесс занять трон. Тиберий, почитавший Элия в ущерб собственной крови и собственному роду, превратился в игрушку в его ловких руках. Все, кто еще мог своими советами противодействовать влиянию Сеяна на кесаря, были удалены от правителя либо посредством ложных обвинений, либо под прикрытием политических нужд, отзывавших их далеко от Рима.
Я безразлично за этим наблюдал. То было время моего высшего счастья, и ничто другое в моих глазах не имело значения. Меня больше не допускали близко к Тиберию, и это было легче для меня, чем взвешивать в его присутствии каждое слово, быть придворным, а не казаться им: Кесарь одинаково ненавидел и лесть, и непочтительность.
