Не все, конечно, относились к Азефу одинаково. Левин припоминает отзыв доктора Барнаса, директора интерната для еврейских детей в окрестностях Дармштадта. Один из его бывших воспитанников при нем упомянул Азефа, и Барнас ответил: «А, этот русский шпион, который выдает себя за революционера!» Эти слова запомнились — в показаниях Л. Г. Азеф и в книге Алданова они приписаны «одному из профессоров». Левин вспоминает и столкновение Азефа с одним из русских студентов по фамилии Коробочкин, который тоже обвинил его в «шпионстве». Азеф добился изгнания этого бедняги из русской читальни — та же репрессия, которая постигла Рейснера.
И все-таки людей, действительно подозревавших что-то скверное, было не в пример меньше, чем три-четыре года назад. «Грязное животное» осталось в прошлом.
«ЭНЕРГИЧНАЯ ПОДРУГА»
В эти же годы Азеф встретил любовь. Дурной каламбур: встретил Любовь Григорьевну Менкину, дочь хозяина магазина писчебумажных принадлежностей из Могилева (ее паспортное, еврейское имя нам неизвестно — никто и никогда его не упоминал).
Знакомство состоялось так.
Менкина жила в Дармштадте. Там же проживал социал-демократ Б. Петерс, изучавший, как и Азеф, инженерные науки. «Он сказал, что к нему приезжает его товарищ из Карлсруэ. Я, конечно, была очень рада, так как там русских совсем не было…»[31]
Это был специфический революционный роман, начавшийся с совместного чтения социалистических книг («История Парижской Коммуны» П. Лиссагаре) и газет (например, «Vorfarts»), Однажды во время прогулки Люба заговорила о себе, рассказала, что хочет ехать в Швейцарию, изучать там философию, что рассчитывает получить стипендию, что ее знакомые, «буржуазная семья» из Берлина, могут ей в этом поспособствовать…
Азеф, видимо, воспринял это как сигнал к сближению. Тем же вечером Люба получила от него «ужасное», по ее словам, письмо — любовное, с обращением на «ты».
«Затем, помню, вечером я пришла к нему, и он меня спросил, получила ли я его письмо. Я говорю: „Да“. Ему, как видно, не понравился мой ответ, он подошел к столу, вынул какую-то тетрадь, разорвал ее на мелкие кусочки. Я не знаю, что это было».
И все же Евгений Филиппович своего добился: Люба Менкина стала его невестой, затем женой. Это произошло в 1895 году.
Много лет спустя, уже зная о своем муже всё, давая показания следственной комиссии ПСР, Любовь Григорьевна не без гордости вспоминала о тех «любвеобильных письмах», которые писал ей Евгений (а не получив немедленного ответа, посылал телеграмму!), о том, как он ревновал ее «чуть ли не ко столбу». Это была ее женская жизнь. Ничего другого и лучшего в ней не было.
Сама она особой любви к своему внешне малопривлекательному избраннику, кажется, не испытывала, но была покорена его напором… и польщена его страстью. Она не была красавицей и тоже, вероятно, не лишена была комплекса неполноценности. По воспоминаниям, была с виду типичной «нигилисткой». Вероятно, коротко остриженная, просто одетая, ненакрашенная, строгая, застенчивая девушка — так выглядела она в 1890-е годы. Впрочем, она мало менялась. Вот какой ее увидел С. Басов-Верхоянцев: «На вид лет 25. Русые волосы подстрижены. Под светло-серой шляпой обыкновенное веснушчатое лицо». А шел уже 1904 год — жене Азефа было хорошо за тридцать. А вот свидетельство Веры Фигнер: «Факультет не оставил… следов на ней — это было ясно с первого взгляда. С простым, почти русским лицом, она была проста и симпатична, без всяких претензий»[32]. Это еще через три года.
Сыграла свою роль и своего рода женская жалость к одинокому, бедному, неустроенному мужчине. «Он был вечно голоден, и вечно было ему холодно»[33]. Когда Люба приходила в комнату к своему поклоннику, тот либо мерз, либо что-то себе готовил на конфорке. Толстый Евгений Филиппович казался девушке чем-то, вероятно, вроде пушкинского Евгения.
Что касается «любвеобильных писем», то некоторые из них (1894–1896 годов, до и после свадьбы) процитированы в книге Б. Никольского. Вот образчики стиля.
«Что я в тебе люблю — это твою благородную, прекрасную душу… Почему тебя здесь нет возле меня… Мне так нужно твое присутствие».
«Для великой борьбы нужны великие силы, нужно работать, работать… Береги свое здоровье… Я хочу, чтобы та, кого люблю, была сильной и энергичной подругой, которую не страшили бы никакие опасности борьбы…»
«Буду ли всегда похож на того молодого человека с самыми смелыми надеждами, который для того, чтобы добиться успеха, должен совершить большое путешествие, но который во время переезда терпит кораблекрушение? Осужденный оставаться на необитаемом острове, он чувствует, как трудно ему вернуться к жизни, и приходит в отчаяние перед окружающими силами, которые мешают ему… Он мечтает об избавлении, но все, что кругом, так мало похоже на его мечты»[34].
Удивительная особенность Азефа заключалась в том, что, упиваясь такого рода возвышенной риторикой, он, похоже, искренне «входил в роль» и казался себе иным — благородным, честным, красивым, доблестным. Членом ордена. Рыцарем революции. Без этого — по Станиславскому! — вхождения в образ многолетняя изощренная игра Азефа была бы невозможна.
Писать писем приходилось много, потому что Люба получила-таки стипендию и уехала в Берн. Жила она там трудно, нуждалась, болела, залезала в долги. Потом жаловалась, что любящему мужу, кажется, до этого особенно дела не было. Но одно из только что процитированных писем свидетельствует как будто о противоположном. Левин пишет, что Азеф много помогал жене в учебе; например, по его просьбе дармштадтские товарищи переводили для Любы с французского книгу К. Валишевского о Петре Великом.
Деньги? Это было важной проблемой для молодой семьи. Тем более что в 1896 году у Азефов родился старший сын Владимир.
Стипендия Любови Григорьевны составляла 80 франков. У ее мужа было… Да, полицейское жалованье. 50 рублей, по тогдашнему курсу — где-то 150 франков в месяц. Но и эти небольшие деньги надо было как-то «обосновать» перед женой. Азеф рассказывал, что отец посылает ему по 15 или 20 рублей ежемесячно. Выдумал себе приятеля-благодетеля Тимофеева, который якобы положил в банк несколько сотен или тысяч рублей на его, Азефа, имя. Люба верила.
Денег все равно не хватало (жизнь порознь, разъезды — это удорожало быт), и Азеф подавал — видимо, без особого успеха — прошения о вспомоществовании в различные еврейские фонды. А Любовь Григорьевна устроилась на работу в какую-то «мастерскую» — видимо, швейную.
Была и еще одна проблема. Нужно было скрывать от жены переписку с работодателями.
