— Все бегом!
Толпа бежала, и в это время на нас обрушивались удары. Прогон в один-два километра, и раздавалось:
— Стой!
Задыхающиеся, разгоряченные, обливаясь потом, мы останавливались, и нас в таком состоянии держали на холодном, пронизывающем ветру по часу под дождем и снегом. Эти упражнения повторялись несколько раз, в итоге на этап выходили самые выносливые, многие наши товарищи оставались лежать, звучали одиночные сухие выстрелы, это добивали тех, кто не смог подняться.
Иногда нас сгоняли на обочину обтаптывать дорогу, это делалось с целью разминирования дороги. Легкие мины взрывались, но для противотанковых нашего веса было недостаточно, и, когда по таким образом разминированной дороге пускали немецкий транспорт, он часто взрывался.
Колонна остановилась, только что взорвалась немецкая машина, я достал блокнот и стал делать наброски. Внезапно ко мне подскакал кавалерист и замахнулся плеткой, к счастью, его отозвал проезжавший в открытой машине полковник. Подозвав к себе, спросил, что я делаю. Ответил, что я художник, рисую. Он посмотрел наброски и сказал:
— Нельзя. Мертвых немецких солдат рисовать не надо. Я метнулся в толпу пленных, шедших по минированной
обочине, здесь не будут искать.
* * *
Дорога забита немецкими машинами, немецкими фурами, их транспорты движутся в обе стороны, кажется, что немцы всюду и всюду снуют их солдаты.
Группа немцев рядом с нами тянет связь. На взгорке, по которому мы шли, провод связистов зацепился за пенек, немцы уже спустились и дергали шнур, он не поддавался, механически я нагнулся и перебросил шнур. Когда наша колонна спустилась и проходила мимо связистов, солдат нашел меня взглядом, подозвал: «Ком, ком» — и сунул мне в карман коробку спичек.
Вечером этого дня нас подогнали к Днепру. Не доведя опять до лагеря, загнали всех в проволочные заграждения на песчаном берегу и начали строить.
Строят длинную-длинную колонну по четыре человека. Затем обернули нас лицом к воде, передние стояли в метре от воды, и конвоир прокричал:
— Встать на колени!
Мы недоумевающе опустились. Я стоял четвертым от воды, но, когда мы опустились, почувствовал, как промокли брюки на коленях. Немец закричал:
— Шлафен!
По колонне пронеслось: спать. А как спать? Песок был мокрый и оседал под тяжестью людей, выступала ледяная вода.
К ночи ударил мороз, и наши колени примерзли.
Так, на коленях, в этом ледяном крошеве из снега, песка и воды, мы простояли всю ночь. Если кто вставал или ложился — пристреливали.
К утру многие замерзли насмерть, другие не смогли подняться, разогнуть колени, их добивали из автоматов.
А нам троим коробочка спичек, подаренная солдатом, спасла жизнь. Накрывшись Тониным одеяльцем, мы жгли под ним страницу за страницей «Красное и черное» и «Войну и мир», эти случайно поднятые мной из грязи книги, вдыхали теплый воздух и благодаря этому не замерзли совсем в снегу.
На рассвете мимо проходил конвоир, я обратился к нему, и нам разрешили перейти на ту сторону Днепра, там была деревня, избы.
Хата оказалась набита людьми, но нам удалось забраться под ступеньки крыльца и проползти под дощатый настил. Спали мы под полом сеней, и мне приснилась луковица в печи, так ясно, что я сразу проснулся и знал: она там, на месте, надо только забрать ее. Ребята ругали меня, но я выполз, пробрался в хату к печи — и действительно нашарил в печке две маленькие луковицы! Мы решили их пока не есть, лучше по дороге. А у меня вдруг скрутило живот, и так сильно, что надо быстрей выйти. Ребята не хотели выходить, место могли занять, было страшно опять потерять убежище и остаться на морозе. Но мы все-таки выбрались, все вместе, чтобы не потеряться.
Полумрак утренних сумерок был холодный, тяжелый, деревня казалась пустой и тишина мертвой, но внезапно я ощутил счастье, счастье тишины и одиночества.
Побрели с ребятами куда-то в сторону. Отошли мы совсем немного, как вдруг что-то случилось, обернулись — наша изба обвалилась. Сразу все заполнилось злобными криками и командами полицаев, немцев. Стонали раненые, оставшиеся живыми силились растащить завал, выводили и выносили раненых. Один, побелевший до мела, с перебитой рукой, я делал ему шинку, вдруг сказал:
— Ничего! Я злее буду!
Меня его слова поразили, они прозвучали как зарок отмщения, и это в обстоятельствах, когда смерть все время за плечами и ты можешь только надеяться пережить хотя бы эту, дарованную тебе смертью минуту.
Строится колонна. Звучат окрики немцев, удары и ругань полицаев. У переправы я услыхал первый раз, как бьют. Кричит фельдфебель, что русские — свиньи, а они, немцы, — великая нация; неподвижно лежит распластанное тело, на голове и ногах его сидят два озверелых полицая, а третий бьет по этому содрогающемуся телу, фельдфебель отсчитывает удары. Когда я впервые услышал эти звуки, я подумал, что выбивают матрасы; увидев своими глазами, от чего происходят такие звуки, каждый раз испытывал тошноту и сердцебиение, до того омерзительно зрелище побоев — уж лучше смерть. Да, смерть все время за плечами.
Наша колонна растягивается, люди идут, обнявшись, поддерживая обессилевших, пошатываясь, мимо проносятся на восток серые крытые и открытые машины, полные гогочущих при виде нас людей, целящихся в нас объективами фотоаппаратов, людей, зараженных коричневой чумой. Да, идет война, не только физическое уничтожение грозит нам, фашизм старается уничтожить наше достоинство, веру во все лучшее, прекрасное. Трудно будет выжить в этом аду, но во сто крат труднее остаться человеком.
* * *
…Талый снег и бледный закат, высокая насыпь, на ней чернеют люди, строящие мост, мост вырисовывается своими ребрами, как скелет огромной рыбы, мы пришли в Ярцево. Колонна пленных втягивается в проволочные заграждения, на территорию бывшего кирпичного завода, разделенную на отсеки, с вышками на тонких ногах, на каждой вышке пулеметчик, вышки напоминают пауков.
Всю дорогу я нес на плече сумку с бинтами, ватой, марганцем. Жены моих товарищей, отправляя посылки в армию, вкладывали в них перевязочные материалы и медикаменты, с просьбой отдать их мне, как санинструктору, и припиской для меня: «Если ранят моего мужа, перевяжи». Я все складывал в сумку, и в конце концов накопилось большое количество медсредств. Эта особенно дорогая мне сумка была очень тяжелой, резала, оттягивала мне плечо, бросить ее, не использовав, я не решался, но и дальше нести сил не было. Тогда нам пришла мысль просить, чтобы нас направили в госпиталь для раненых пленных. Выйдя из колонны, объяснили часовому свою просьбу, тот окликнул полицейского и послал за врачом. Мы стояли и ждали, мимо нас тянулся поток обессиленных людей, шли, стараясь удержать расползающиеся ноги. Наконец пришел врач, тоже из военнопленных, на наше предложение он сказал, что у него не то что санитаров — врачей больше, чем надо. Но вдруг, что-то вспомнив, предложил нам барак тяжелораненых. Мы с радостью согласились.
