Запись была подтверждена присягой в присутствии капелланов, запечатана гербовой печатью с именем «царевича Дмитра Ивановича» и подписана им по-польски и по-русски. Если польская подпись «Дмитр царевич рукою своею» выведена уверенно, то на русском языке красивым скорописным почерком было написано только слово «Царевич». Имя «Дмитрий» далось автору документа с каким-то труднообъяснимым усилием, он так привык в Речи Посполитой к имени «Дмитр», а может, к латинскому «Demetrius», что по-русски стал писать свое имя сначала в виде лигатуры «Де» (двух рядом стоящих букв, в начертании которых используется общий элемент), потом поправил его, чтобы это выглядело похоже на «Димитрий» [43].
С 25 мая 1604 года Марина Мнишек могла считаться помолвленной. Но об этом мало кто знал, кроме тех, кто участвовал в составлении записи. В положении дочери сандомирского воеводы не произошло никаких изменений; все, что ей было обещано, требовало еще исполнения известных условий. Панну Марину, возможно, ждала блестящая будущность, но могло быть и так, что у всего дела не оказалось бы никакого продолжения. Слишком много «если» должно было исчезнуть в ближайшее время. Если, во-первых, случится «чудо» и царевич укрепится на своем наследном престоле – и это в то время, когда во главе Московского государства находился такой сильный правитель, как Борис Годунов, имевший к тому же своего единокровного наследника. Если, во-вторых, король согласится одобрить будущий брак. Если, в-третьих, царевич Дмитрий Иванович, сев на царский трон, не забудет своих обещаний… Значит, ни на что, кроме действия Божьего промысла, Марине Мнишек надеяться не приходилось. Да и кто поручится, что она была полностью посвящена во все детали тогдашних планов своего отца, сандомирского воеводы Юрия Мнишка? Ни он, ни тем более Марина Мнишек не были заинтересованы в огласке договора о возможной женитьбе, ибо в случае неудачного исхода дела репутация невесты серьезно бы пострадала.
Даже в самом Самборе, кроме искренне заблуждавшихся сторонников самозванца, стали появляться те, кто свидетельствовал против него, и с этим тоже нельзя было не считаться. Одним из самых опасных обличителей самозваного царевича был старец Варлаам Яцкий. Уже говорилось о его неугомонном характере, поэтому совсем неудивительно, что в своем правдоискательстве он добрался и до королевского замка, намереваясь обличить обманувшего его чернеца Григория. Однако уже шла большая политическая игра, и испортить ее старцу Варлааму не удалось. Король и паны-рада, выслушав извет, «не поверили» его рассказу и, более того, выдали старца тому, против кого он собирался свидетельствовать. Варлаама отослали в Самбор к воеводе Юрию Мнишку. Старец еще легко отделался, потому что вместе с ним обвинили в покушении на «московского царевича» брянчанина сына боярского Якова Пыхачева, якобы действовавшего по приказу Бориса Годунова. Сандомирский воевода Юрий Мнишек приказал казнить Якова Пыхачева (и даже сообщил о своем «доблестном» поступке в Рим!), а старец оказался в тюрьме Самборского замка. От расправы его не спасло даже иноческое платье, которое «рострига Гришка» с него «снял», повелев «бита и мучить». Только стечение обстоятельств – временные неудачи самозванца в Московском государстве – позволило впоследствии Варлааму Яцкому выйти на свободу. Самозванец порой проявлял необъяснимое снисхождение к своим врагам, граничившее в его положении с безрассудностью.
В истории с заключением старца Варлаама в Самборском замке интересна еще одна деталь, непосредственно связанная с Мариной Мнишек. Именно она вместе с матерью даровала жизнь старцу, освободив его от оков и выпустив из тюрьмы в то время, когда сандомирский воевода Юрий Мнишек уже несколько месяцев воевал вместе с царевичем где-то на просторах Московского государства. «И пана Юрья панья да дочи Марина меня выкинули и свободу мне дали» [44], – писал хорошо помнивший имена своих спасительниц старец Варлаам в изветной челобитной, поданной в Москве царю Василию Шуйскому. Милосердие – симпатичный «штрих» в портрете любого человека. Марине Мнишек, как увидим, еще придется пользоваться своим влиянием для спасения жизни других людей.
Лето 1604 года было посвящено сбору войска для похода за московской короной. Имея обязательства, подписанные «царевичем Дмитрием Ивановичем», сандомирский воевода Юрий Мнишек снова получал кредит, недавно едва не потерянный им навсегда. У всех свежа была в памяти история 1602 года, когда терпение короля Сигизмунда III лопнуло и он готов был принудительно взыскать с сандомирского воеводы недоплаченные им доходы с самборской экономии. Для короля интереснее было получать причитавшиеся ему «пенёндзы» (деньги), а не отчеты о все новых и новых затейливых украшениях своего дворца в Самборе, в котором ему так и не пришлось побывать. Вернувшееся, благодаря царевичу Дмитрию, расположение короля Сигизмунда III позволяло привлечь к готовящемуся делу как сочувствующих, так и тех, кто рассчитывал на получение своих барышей. Слова королевского одобрения «царику» можно было конвертировать в займы для уплаты денег войску, направлявшемуся в Московское государство под неафишировавшимся патронажем польской короны.
15 (25) августа 1604 года, «на Успение Пречистыя Богородицы», как заметил попавший тогда в Самбор старец Варлаам, произошло выступление набранного войска в поход. Для православной казачьей части войска царевича Дмитрия Ивановича знаменательным было то, что всему делу предшествовал двухнедельный Успенский пост. Дата начала похода, совпавшая с одним из двунадесятых праздников, сразу оставалась в памяти и позволяла надеяться на небесное заступничество. Войско двинулось сначала на Сокольники, откуда царевич Дмитрий Иванович ездил во Львов. Там состоялась новая религиозная демонстрация намерений: 29 августа царевич побывал в львовском кафедральном костеле иезуитов. Этот знак адресовался сомневающимся польским сторонникам. Но одновременно «отступнические» действия самозванца встревожили православный епископат Львова, известивший обо всем царя Бориса Годунова и патриарха Иова в Москве [45].
Воевода Юрий Мнишек опять попытался заручиться поддержкой канцлера Яна Замойского. 28 августа 1604 года он сообщил канцлеру три главные причины, по которым отправился в путь с «царевичем московским»: 1) «я хотел оказать ему – при отъезде его из моего дома – сердечное мое расположение к нему»; 2) «я, при его опасном положении, хотел подать ему помощь в его трудном положении»; 3) «я вместе с другими – изъявлением ему своего благорасположения – хотел снискать народу польскому и нашему отечеству славу добросердечия» [46]. Но из договоров, заключенных Юрием Мнишком с самозванцем, известно, что «добросердечие» и собственные корыстные интересы находились у сандомирского воеводы где-то рядом. Не доверял этой риторике и многоопытный Замойский.
