Тогда полиция без всяких церемоний выставила его на перрон. Питермарицбург находился на возвышенности, была зима, в зале ожидания было ужасно холодно и темно. Свое пальто Ганди вместе с чемоданами оставил у начальника вокзала. Всю ночь он дрожал от холода.
В эту ночь ожидания, холода, унижения, поставленный на узкую черту, разделяющую смирение и активную деятельность, он принял решение: «Лишения, которым я подвергался, были проявлением серьезной болезни — расовых предрассудков. Я должен попытаться искоренить этот недуг, насколько возможно, и вынести ради этого все предстоящие лишения. Удовлетворения за обиду я должен требовать лишь постольку, поскольку это необходимо для устранения расовых предрассудков»[52].
Он не стал зацикливаться наличной обиде, анализируя корень болезни, которая затрагивала не его одного. За обидой и обидчиком он видел доктрину, которой тот следовал. И превращал свою непосредственную реакцию в волю к действию: отныне он станет бороться с этим недугом, причем не только с симптомами (как это оскорбление), но и с причинами. Вероятно, именно в ту ночь в Питермарицбурге Ганди почувствовал в себе призвание реформатора.
Как пишет его биограф Б. Р. Нанда, если до сих пор он выделялся больше своей застенчивостью и сдержанностью, «в этом убогом зале ожидания на вокзале в Питермарицбурге, еще горя от обиды, его душа наполнилась стальной силой. Позже этот инцидент показался ему одним из самых креативных происшествий в его жизни. С этого момента он отказывался мириться с несправедливостью, как будто это в порядке вещей… Никогда он не станет покорной жертвой расовых предрассудков. С этого момента чувство неполноценности, преследовавшее его, когда он был студентом в Англии, а потом молодым адвокатом в Индии, исчезло»[53].
На следующий день дела пошли еще хуже и решимость Ганди была подвергнута суровому испытанию. Впервые с тех пор, как он стал взрослым, его побили. Из Чарлзтауна в Йоханнесбург поезда не ходили, надо было ехать дилижансом. «Пассажиров надо было разместить внутри дилижанса, но так как я был для них “кули”, да еще не здешний, то “проводник”, как называли белого, распоряжавшегося дилижансом, решил, что меня не следует сажать вместе с белыми пассажирами. В дилижансе было еще два сиденья по обе стороны от козел. Обычно проводник занимал одно из наружных мест. На этот раз он сел внутри дилижанса, а меня посадил на свое место. Я понимал, что это полнейший произвол и издевательство, но счел за лучшее промолчать. Я бы все равно не добился, чтобы меня пустили в дилижанс, а если бы я стал спорить, дилижанс ушел бы без меня. Я потерял бы еще день, и только небу известно, не повторилась ли бы эта история и на следующий день. Поэтому, как ни кипело у меня все внутри, я благоразумно уселся рядом с кучером». Следующая стадия: еще большее унижение. «Проводнику захотелось сесть на мое место, чтобы покурить, а может быть, просто подышать свежим воздухом. Взяв у кучера кусок грязной мешковины, он разостлал его на подножке и, обращаясь ко мне, сказал: “Сами, ты сядешь здесь, а я хочу сидеть рядом с кучером”». Разумеется, Ганди, верный своим представлениям о достоинстве, отказался. И даже произнес речь о своих правах, то есть о том, чтобы ехать внутри. «В то время как я с трудом выговаривал эти слова, проводник набросился на меня и надавал мне хороших затрещин, затем схватил за руку и попытался стащить вниз. Я вцепился в медные поручни козел и решил не выпускать их, даже с риском переломать руки. Пассажиры были свидетелями этой сцены — они видели, как этот человек бранил и бил меня, в то время как я не проронил ни слова»[54]. Уточним, что проводник был сильным, а Ганди тщедушным, и пассажиры, сжалившись, в конце концов стали заступаться за него: эта сцена предвещает множество других, еще более тяжелых и болезненных, поскольку в конце часто маячила смерть, — во время сатьяграхи[55], устраиваемой Ганди. «Это была классическая сцена; спокойное мужество и человеческое достоинство против расистской наглости и грубой силы»[56].
Прибыв в Преторию, 23-летний Ганди организовал с помощью одного влиятельного лица собрание всех индийцев в городе, чтобы обрисовать им их положение в Трансваале.
«Шет Тайиб Ходжи Хан Мухаммад занимал в Претории такое же положение, как Дада Абдулла в Натале. Ни одно общественное начинание не обходилось без него. Я познакомился с ним в первую же неделю и сказал, что намерен сблизиться со всеми индийцами в Претории»[57].
Несколько лет спустя решение такого рода погрузило бы всех заинтересованных лиц в неустанную деятельность и ознаменовалось бы в конечном счете важной реформой.
Ганди произнес речь на тему, которая стала ему близка, — «О честности в делах». Нужно было восстановить подмоченную репутацию беспринципных индийских купцов, которые утверждали, что «истина и бизнес несовместимы», а тем самым причиняли вред тысячам своих соотечественников, о которых судили по ним. И потом, Ганди не мог допустить рассуждений о том, что практические дела — это одно, а религия — совсем другое. Итак, прочитав индийцам нотацию с целью «пробудить в купцах сознание долга, которое им вдвойне необходимо», призвав их соблюдать гигиену (что было очень важно для англичан) и доказав, что различиями между индусами, мусульманами, фарси, христианами можно пренебречь, он предложил им создать ассоциацию, которой он посвятит все свое свободное время: ее целью будет делать представления властям относительно притеснений, которым подвергалась индийская община. Чтобы доказать серьезность своих намерений, он предложил обучать английскому языку всех, кто пожелает. О степени ответственности судят по готовности взять на себя практические заботы; жизнь Ганди, реформатора-прагматика, входившего в организацию всех дел до мельчайших подробностей, с лихвой это подтвердила.
Это выступление имело большой успех.
Примерно год спустя, когда Ганди уезжал из Претории, там не было ни одного индийца, которого бы он не знал и чьи условия жизни не были бы ему знакомы: он досконально изучил социальное, экономическое и политическое положение индийцев в Трансваале и Оранжевой Республике, дополнив это исследование собственным опытом, столь же горьким, как предыдущий. Кроме того, он вполне преуспел как адвокат. Он вел процесс, где на кону были крупная сумма в 40 тысяч фунтов и интересы двух крупнейших индийских купцов в Южной Африке. Ганди надо было изучать счета Абдуллы и служить связующим звеном между адвокатами — скромная роль, но благодаря ей он понаторел в бухгалтерском учете и искусстве перевода (ему приходилось переводить документы с гуджаратского диалекта). Работа настолько захватила его, что он окунулся в нее с головой, отодвинув на второй план интересы духовного и религиозного порядка, пробудившиеся благодаря новым знакомствам. В конце концов, его профессия состоит не из блеска красноречия и не умения приводить цитаты, а из изучения фактов: факты ведут к истине. Дело Абдуллы представлялось выигрышным, но процесс оказался разорительным для обеих сторон, он бесконечно затягивался в условиях всеобщей недобросовестности… Раздосадованный тем, что столько времени было потеряно зря и столько труда пошло насмарку, Ганди старался свести дело к компромиссу, который в результате и приняли. И поскольку его клиент выиграл, он заручился его согласием, чтобы побежденный соперник мог уплатить полагающуюся сумму в рассрочку в течение достаточно продолжительного времени, тогда он не разорится. Ганди понял, что «истинная миссия служителя закона заключается в том, чтобы заполнить пропасть между противоборствующими сторонами», и в те 20 лет, что он занимался своей профессией в Южной Африке, он всегда старался привести дело к полюбовному соглашению. «Я ничего не потерял в этом деле, — заключает он, — даже денег, и уж конечно не потерял свою душу».
