Вспомнив, что перво-наперво следует очертить вокруг Сатаны круг размером в четыре локтя, он принялся прорывать ногой желоб в грязи и мусоре, с трудом соблюдая расчет и что-то без передышки пришептывая. Кадык у него выпер на горле; ермолка, как крышка над паром, приподнялась над головой, удерживаемая той таинственной сверхчеловеческой силой, что таится в безумцах; слова сыпались изо рта, как из мешка, бесконечные формулы, имеющие отношение к иным мирам и почерпнутые из «Зоар» и «Книги Творения», при чтении которых мальчики в хэйдэре бледнеют и потом их мучают страхи…
– Хасорэф хагодл вэхагибэр.[52]
Несколько мужиков в нарядных камзолах и синих фуражках с блестящими козырьками, в добротных высоких сапогах, стали на него с удивленьем оглядываться и, должно быть, подумали, что жид хочет всякими премудростями и уловками заморочить нищего и выдурить у него его милостыню. Покручивая желтоватые от пива усы, с терпеливой враждебностью и любопытством ждали они, чем все это кончится. Низкорослый парень в белом кафтане и огромной бараньей шапке, чернявый, как грузин, и с горбатым еврейским носом, вдруг подскочил к Шимэну и стал орать что-то на своем наречии, а наоравшись, бросился молотить его железными кулаками по голове, по лицу. Земля покачнулась под ногами у Шимэна, в помутневшем пространстве посыпались крупные искры огня, загудели разным звоном колокола, и тысячегласый хор подхватил погребальный вопль:
– Ой! Ой-ой! Вэй-вэй! Сатана победил! Бедный Шимэн, ты падаешь в бездну…
Он упал, теряя сознание. Очнулся в полночь, в непроглядной тьме, и опять уснул тягостным сном, без сновидений.
Проснулся в грязи, весь в кровоподтеках, с распухшими выпученными глазами. Ярмарка кончилась, опустела. Был вечер, с низкого свинцового неба, затянутого тучами, моросил редкий, тонкими струями, дождь. В черных, как дыры, окнах лавчонок дотлевали, как угли, красные огоньки ночников или каганцов. Во мраке все это лезло в глаза, ослепляло, высокие расплывчатые фигуры, как разросшиеся пятна на ходулях, проходили с необычайной скоростью мимо, сталкивались, шли поперек себя, становились ничем.
Шимэн брел, по колени погружаясь во что-то, потом долго карабкался в гору, ощупывая перед собой темноту, и наткнулся на дерево. Голова его, череп был пуст, ноги, отяжелев, волоклись без видимой цели. Было, наверно, совсем уже поздно, потому что ставни уже везде затворили. Где-то внизу у разрушенной мельницы горел в окне огонек. Шимэн пошел в ту сторону, огонек разгорался, мерцал, а над ним трепетала, вилась ниточка дыма. Шимэн вошел.
Голые стены, обшарпанные, в паутине. За столом – старик, перед ним раскрытая книга, на плечах – капота, сплошь в прорехах, сквозь которые, чуть желтея, просвечивает талескотн. Грузный, ширококостный, с зеленой бородой, слипшейся лопатой. Над бородою горбатый нос, огромные ноздри, сквозь которые тот тяжело сопел, точно решая непомерную, не по силам задачу. Брызги из носа летели на стол.
Старик, долго не поднимая глаз, нюхал табак из табакерки замутненной кости, втягивая его, казалось, до самого мозга, что-то ворчливо бубня при этом. Вдруг почувствовал, что кто-то здесь есть, резко вскочил, топнул об пол ногой и заговорил страшным рубящим голосом:
– А? Опять уже здесь? Опять ты?
– Я.
– А, значит так? Кто ты? Что тебе нужно?
Шимэн склонил уже голову набок, чтобы ответить, но язык не слушался. Старик, вскинув бровь, осматривал его искоса, сверля черным зрачком, жутким, как бездонная миква.
– Как зовут тебя? А?
– Меня?.. Меня зовут… Мое имя непроизносимо, нет таких букв, чтобы его записать…
– Да? И кто же ты? Чем занимаешься?
– Я… Я не помню… Я не знаю… Я – сокровенный, я тот таинственный…
– Нет-нет! Ты давай уж выкладывай! И не врать! – заорал старик и схватил со стола длинный чубук, точно собираясь размозжить ему голову. – Говори! Ведь ты – с того света? А?
Старик зачерпнул щепоть махорки, набил трубку и, оттопырив ладонью большое волосатое ухо, приготовился слушать. Шимэн подался назад, к двери, ощупал опухшее лицо и изобразил прощальный поклон, как будто прося прощения, обознался, мол, дверью.
– То есть… Выходит не к вам я… Лань лежит уже, спутанная железной цепью, а на горе Сеир скачет черный бык. Велик и огромен вид его, но еще больше – рог на носу растущий. Вы и представления не имеете о подобных вещах, да и знать о них не желаете… По-вашему – пусть гарцует Лилис на своем лошаке… Мало, мало душ на земле, страшащихся этого…
Шимэн разговорился! В первый раз за столько лет… Слова сыпались быстро и дробно, мысли вылетали комьями, кусками – так разговаривают во сне. Он что-то пытался объяснить, метался по дому, расшагивая взад и вперед, умолкал и опять начинал проповедовать, глядя куда-то рассеянным, плохо видящим взглядом. Мозг был как из песка, пересыпался, не мог собрать себя, а уста – тонкие, благородного очертанья, но искаженные долгим молчаньем, – уста говорили. Говорили, казалось, помимо воли их обладателя, и повествовали о мимолетности земных забот, о нездешних совсем именах и предметах и – без всякого перехода – о Пэйсэхе, который все празднуют вовсе не так, как положено, о том, как трудно порой отделить сон от яви… Все во Вселенной вертится, и в круговерти той невозможно взору на чем-то остановиться…
Старик пыхтел все чаще и чаще, наполняя комнату густым белым дымом. Лицо его побагровело, покрылось испариной. Он приподнял другую бровь. Голос его стал хриплым, как если б от страха, а тень на стене раздвоилась, огромная и пугающая, и казалось, что она улыбается.
– А? Значит, ты обитаешь в мире призраков? А? Сам с собой разговариваешь и сам не знаешь, про что говоришь? Все вокруг – только видимость, а? Ничего достоверного, настоящего? А?
– Нет… Ничего…
– Всем чего-то да надо, а у тебя все уже есть? А? Ходишь-бродишь, себя не находишь, а?
– Не нахожу…
– Ладно, хватит прикидываться! – старик пятился, двигая руками и бровями. – Тут и слепому ясно, что ты – мертвец… Расстегни капоту – там привидение в саване…
Дверь за Шимэном хлопнула. В овраге, в темном, как отверстая бездна, пространстве чернели вздернутые ввысь макушки тополей. Дальше, за лесом – шумел, пенисто струился ручей. Шимэн поднял воротник и, весь как-то съежившись, начал спускаться. И ветер, напущенный на него темнотой, подхватил его, словно огненный шквал, и понес под гору, разрывая тело с урчанием и воем, как свора собак…
Пожар
– А могу я вам, йидн[53], историю рассказать? Не сказку из книги, а быль. Много лет я хранил ее в тайне, но сейчас, в этом жалком приюте, на охапке соломы, с которой мне уж не встать… Да, евреи, я чувствую, что отсюда меня вынесут на тахрэ-брэйтл[54]. И не подобает человеку правду в могилу с собой уносить. Послал бы я за ребе с его подручными, чтобы все здесь записали дословно, но у брата моего, знаете, дети остались и внуки, и не хочется, чтобы им стыдно было. А история вот какая.
