Работы Сафонова основаны на серьезной источниковой базе центральных и местных архивов. Им введены в научный оборот уникальные документы различных крестьянских повстанческих групп и организаций региона периода Гражданской войны (воззвания «Черного орла — земледельца», «Зеленой армии», «Голубой армии», А. Сапожкова, В. Серова и др.).
Сафонов разделяет точку зрения тамбовских историков, что в основе крестьянского протеста, в том числе в 1920–1921 гг., лежал «длительный процесс конфликта государства и крестьянства, борющегося за свою хозяйственную самостоятельность». «Меняются условия, меняется власть, но суть проблемы остается прежней»{121}.
Обращаясь к истории крестьянского движения на Южном Урале в 1920–1921 гг., Сафонов поддерживает вывод В.П. Данилова о трансформации Крестьянской революции в Крестьянскую войну против большевистского режима, называя ее «Великой крестьянской войной». Он дает развернутую аргументацию данного положения и характеризует особенности этой войны: «Возможно говорить о наличии в России в эти годы очередной крестьянской войны, так как события 1920–1921 гг. попадают под это определение в равной степени и с точки зрения марксистской историографии, и с позиций современного крестьяноведения. Налицо массовость участия, значительность территории, охваченной движением, существование программы действий у восставших. Следует отказаться от жесткой схемы российской историографии, согласно которой крестьянские войны жестко связывались с феодальным строем. Надо смотреть на проблему шире и видеть в крестьянских войнах протест против государства, а в действиях крестьян — стремление к созданию условий для свободного существования. Поэтому с этой точки зрения основа для новых крестьянских войн сохраняется и в дальнейшем, после утверждения капитализма и исчезновения феодальной эксплуатации… Крестьянская война 1920–1921 гг. отличалась от предшествующих тем, что в ней не было единой, лидирующей силы. Здесь мы не видим ни одной харизматической фигуры вожака сродни Разину или Пугачеву. Невозможно выделить какой-либо регион, который можно было бы объявить центром крестьянской войны. Зато, в отличие от других войн, мы наблюдаем выступления крестьян практически повсеместно. И хотя организационное единство между ними в большинстве случаев отсутствовало, зато есть единство причин, единство требований — в общем, единонаправленность протеста. Именно уникальный размах крестьянского протеста позволяет говорить о “Великой крестьянской войне”»{122}.
Сафонов не считает выступления южно-уральских крестьян против власти большевиков антисоветскими и указывает, что «массовая антикоммунистическая направленность крестьянских восстаний вовсе не является доказательством того, что крестьяне России были не согласны с Лениным, Троцким и т. д.» «Выступая против коммунистов, они имели в виду исключительно “своих”, местных — именно их действия, действия конкретных лиц, были основной причиной крестьянских выступлений»{123}.
Высоко оценивая публикации Д.А. Сафонова, следует сказать о ряде спорных, на наш взгляд, заключениях автора. Например, нельзя согласиться с его утверждением, что только в 1920–1921 гг. российское крестьянство включается «в активную борьбу за свои права», а до этого времени выжидало, какая из противоборствующих сторон «лучше всего сможет удовлетворить» их нужды{124}. Крестьянские восстания 1918 г. в Центре России, «чапанная война» 1919 г. в Среднем Поволжье, повстанческое движение на Юге России и Украине в 1919 г. опровергают данное утверждение. Не совсем убедительно прозвучал и вывод Сафонова о том, что «голод 1921–1922 гг. был использован властью для борьбы с крестьянскими восстаниями и именно голодом «крестьянский протест в итоге был задушен»{125}. Нуждается в более убедительной аргументации и его утверждение, что восстания «Черного орла» в феврале-марте 1920 г. как такового не было, а его события могут рассматриваться только как «составляющая крестьянского движения Поволжья и Южного Урала»{126}.
Кроме того, следует напомнить, что само понятие «Великая крестьянская война» применительно к событиям в России в первые десятилетия XX века ввел в научный оборот итальянский историк А. Грациози{127}.
Новым словом в историографии стали также работы уральских историков В.А. Лабузова и Л.И. Футорянского. Например, Лабузов, затрагивая проблему крестьянских выступлений на Южном Урале в 1921 г., предлагает термин «вооруженная оппозиция». Он отказывается от оценки повстанческих формирований как однозначно бандитских и уголовных, ставя при этом вопрос о тонкой грани, отделявшей повстанчество от уголовного бандитизма. Характеризуя развитие повстанческого движения на его завершающей стадии, он делает вывод, что «оппозиция в скором времени скатилась к разбоям и грабежам»{128}.
В.А. Лабузовым и Л.И. Футорянским предложена собственная методика анализа крестьянских выступлений с целью определить их характер. Для этого, считают авторы, целесообразно, во-первых, установить, насколько массовым было выступление; во-вторых, охарактеризовать методы борьбы, в-третьих, раскрыть «социальное лицо выступающих», их лозунги, «партийное лицо» лидеров движения. Они полагают глубоко неверным называть «восставшими» любые вооруженные группы, появлявшиеся в районе. В частности, к «восставшим» не могут быть отнесены банды чисто уголовного характера, занимающиеся разбоем и грабежом. Авторы отказались от давней традиции именования восставших отрядов крестьян «бандами», заменив на более нейтральное — «формирования»{129}.
Глубокий анализ крестьянских волнений на Северо-западе Советской России в 1918–1919 гг. осуществлен в работах С.В. Ярова{130}. Их научная новизна состоит в том, что автор на примере своего региона впервые в историографии дал детальное описание «обычного крестьянского выступления» как «бытового явления» военно-коммунистической эпохи. На основе изучения информационных материалов комиссариата СКСО и НКВД им предложена интересная классификация крестьянских выступлений: «неоконченные» выступления, «хаотичные» волнения, «митинговые» волнения, дезертирские восстания. Автор уделил внимание и таким важным аспектам проблемы как: программа и тактика волнения, его инициаторы и участники, подавление, расправа, суд, общее и особенное.
Посмотрев на крестьянское движение снизу, «на деревенском уровне», Яров приходит к принципиальному выводу, имеющему концептуальное значение: «…несмотря на противоречия различных слоев деревни, восстания имели преимущественно общекрестьянский характер; название «кулацкие» они получили исключительно по идеологическим мотивам. Все это отчетливо указывает на глубинные основания крестьянских выступлений и позволяет видеть в них выражение именно массового недовольства»{131}. Кроме того, он делает важное наблюдение: «для многих крестьянских бунтов было примечательно отсутствие даже примитивной политической программы; в этом проявилась слабость некоммунистических партий и низкий уровень политической культуры самих деревенских масс, и неразвитость традиций политизации сельских конфликтов»{132}. Тем не менее, по мнению Ярова, крестьянский бунт в условиях «военного коммунизма» не был ни бессмысленным, ни случайным. Он стал неизбежным как «следствие ломки старых политических, социальных, идеологических и бытовых укладов деревни и отразил этот процесс в наиболее острой форме»{133}.
