Когда доводилось, гуляли допоздна, а то и заполночь. За руки держались, в глаза подолгу смотрели друг другу и молчали. В прошлый раз обнял её, и сердце так бешено заколотилось, что едва стоять мог. И она тряслась, как в ознобе, потом отпрянула – так расстались, хотели друг другу что-то сказать, да не смогли.
Минула неделя с той нашей встречи, зашел на рынок. Туда за покупками Семен из усадьбы ездит. Повозка у него лихая – сядешь, а она качается вся, да и конь хорош. Его повар за снедью на базар посылает и по хозяйству разное прихватить. Торговки его любят – и платит легко, и статный такой, одни усы чего стоят. Ходить с ним стыд сплошной – ту обнимет, другую ущипнет, – а веселый, никогда не видел его в печали, глаза горят, как подожгли. Быстро меня до усадьбы довез, все про лошадей рассказывал, мол, они как люди, с характером, и им нужна любовь, ласка. Научишься, говорит, коня объезжать, так и бабу, как кобылку, взнуздаешь, и хохочет, того и гляди, из повозки вывалится, а я и сказать не умею.
Спрыгнул с облучка, до усадьбы не доехав. Варя, как в первый раз, стояла у пруда. Подошел, горю весь, но словно Семен в спину толкает, смеется надо мной. Взял за руку, обернулась, пальцы теплые, легко ладонь сжали. Улыбнулась, ресницы затрепетали, как паутинку вяжут, глаза прячут.
– Георгий, я так рада вас видеть. Мне очень одиноко, душа просит встреч с вами, не знаю, как высказать, – она взяла мою руку в ладони и прижала к сердцу, – где-то здесь как стонет.
Тепло нежное с рук сбежало и растеклось по всем потаенным закоулочкам тела моего, потом разом в сердце ринулось, оно заколотилось бешено и унялось вдруг, словно обняли его, утешили, нежность пришла, стало легко и спокойно. Идем тропинками, известными каждым пеньком, кустом каждым нам и нам только. Меж деревьев петляем, они прячут нас, ветками касаются, будто хотят обнять, укрыть своей сенью. На полянку вышли, круглая такая, березы хороводом нас от мира отгородили, а мир от нас. Между нами как преграду сняли. Ветром теплым её ко мне, как волну к берегу, толкнуло. Обнял я Варю и прижал к себе. Она выдохнула тихонько и, как листок, прильнула ко мне – казалось, убери руки, и она улетит, подхваченная ветром. Сжал объятия еще сильнее. Целоваться-то не целовались, так, иногда щекой заденет щеку, нос, а тут губы коснулись её волос и как сами побежали, и с волос на лоб, на глаза, щеку, с одной на другую перебежали через мостик-носик её, вздернутый немного, и, наконец, встретились с её губами, дрожащими, горячими и влажными немного. Затрясло, будто кто нас схватил и в воздух поднял и душу вытрясти хочет. Целуемся, зубами ударяемся, раздеть её пытаюсь, а руки путаются, и только мешаю ей. Сам как змея из кожи вывернулся и увидел её грудь – белоснежная такая, и две бруснички на ней. Коснулись они меня, и мы рухнули, земля закружилась и к себе притянула. И вот мы на траве, я в волосы ей лицом уткнулся, а она вся мягкая и только вздрагивает, и то ли от неё такой жар, то ли сам горю. На руках приподнялся, колени медленно опустились между её ног, тела сами соединились в одно, жар вырвался, и нас в нем закружило. И напряжение безумное, словно тщишься прыгнуть выше неба, и затем как бы выстрел и наслаждение, и тепло струйками по всему телу. У Вари волосы мокрые, ко лбу прилипли, а глаза закрыты. Вроде и говорила мне что-то, да я не понял – мы как птицы были, всё в радость, и всё в одно сплелось.
Она глаза открыла, а в них испуг, и смотрит не на меня – в небо, далеко куда-то. Сам-то не понимаю, как случилось, пытаюсь поцеловать её, но она сама не своя и будто не чувствует. Сел, и она тоже, одеваться оба стали, застеснялись. Потом она колени поджала к груди, голову на них положила, глаза закрыла, и слезы – вроде и нет их, а щеки влажные… Опустился рядом, сам чуть не плачу, по волосам глажу, а они рассыпались и лицо прячут. Она волосы собрала, посмотрела на меня, как сердце ранила, и медленно встала. Я за ней, обратно идем, молчим. Не ждали, что случится это, и если втайне хотели, то признаться никак не могли и подумать даже, что может вот так, сразу. Шаги в голове отдаются – пора, должен, в ответе. И жениться теперь надобно, семнадцать минуло – уже взрослый, уже мужчина…
19
– Просыпайся, пора стираться, – прозвучало над ухом.
В отличие от крика дневального, данный способ пробуждения показался по-домашнему добрым, уважительным по отношению к моей личности и снам.
На краю кровати сидел Саша Герасименко, приглушенный свет из коридора отражался от его лица, очерчивая идеальную яйцевидную форму головы.
– Который час, – спросил я, пытаясь плавно выйти из состояния глубокого сна.
– Три часа пятнадцать минут, – проговорил он, едва открывая рот. Кажется, он что-то бережно в нём хранит, боясь выронить, оттого голос звучит тихо, звуки тянутся и, цепляясь друг за друга, тонут.
Приняв сидячее положение, я увидел силуэты ребят в трусах и сапогах тихо перемещающихся по казарме. Это было похоже на замедленную съемку в инфракрасном свете.
Натянув сапоги на босу ногу, подхватив форму и мыло, следую за Александром к умывальникам. Проходим мимо дневального, прислонившегося к тумбочке в неравной борьбе со сном.
Около умывальников кипит работа. Пропитанная потом и пылью форма приобрела новые водоотталкивающие свойства, проявляющиеся в нежелании входить во взаимодействие с мылом и холодной водой. Руки, пытаясь заменить стиральную доску, постепенно краснеют и начинают гореть. Временами пальцы проскальзывают по намыленной поверхности хлопка и врезаются в металлические пуговицы. Удаление мыла столь же длительная процедура, как и его нанесение.
В казарме не топят, и чтобы форма высохла, необходим сильный отжим в скоростной центрифуге. Саша берет штаны с одной стороны, я с противоположной, и начинаем вертеться, каждый вокруг своей оси, ныряя под руки, превращая одежду в канат. Метод оценили. Парные танцы на мокром кафельном полу в сапогах и трусах объединяли и вселяли надежду, что ты не один, что не каждый сам за себя, в все друг за друга. Глаза открываются, подавленность уходит.
Развесив форму на спинках кровати, я направился к гладильному столу. Утюг оказался один, поэтому пришлось записаться в длинный лист ожидания. Каждый предыдущий будит последующего. Почему-то вспомнились слова из песни Высоцкого:
«А каждый второйТоже герой,В рай попадетВслед за тобой…»
Тишина и спокойствие приятно окутывали, медленно уводя в мир сновидений. Часть мозга, ответственная за сон, включается независимо от нашего сознания.
20
Улица большого города. Витрины магазинов залиты светом. Захожу в ночной бар. Весь интерьер задрапирован белой тканью, подсветка оттеняет складки, придавая пространству форму и объем. Столы прячутся под белыми скатертями, стулья укутаны в белые чехлы, официанты носят белые фартуки и манжеты. Люди сидят парами в глубине зала. Звучит знакомая мелодия Элтона Джона.
– Guten Abend[8],– говорит официант и кладет на стол меню.
