– К такой девочке мужчины будут съезжаться со всего Джханси. Думаете, я не знаю, кто будет платить за девочку, которая говорит не только на хинди, но и по-английски? Она будет пользоваться спросом у богатых британских офицеров.
Я понятия не имела, о каком спросе идет речь. Возможно, храму нужен переводчик? Бабка сказала, что в этом месте ум мне не понадобится. Что может быть более утомительным, чем переводить письма для офицеров?
– Пять тысяч. Не больше.
– Пятнадцать.
Улыбка мужчины погасла.
– Вы забываете, что это Барва-Сагар, шримати, а не Джханси.
– Я с легкостью смогу отдать ее храму Дурги на одной с вами улице.
Они смотрели в глаза друг другу, но жрец, по-видимому, не знал, что бабку с ее ледяным взглядом на непроницаемом лице просто невозможно пересмотреть.
Наконец, издав вздох, жрец изрек:
– Тринадцать, но никогда прежде столько за девадаси мы не платили.
Я увидела в глазах бабки озорные огоньки. Такое случалось крайне редко. Взяв меня за руку, она потащила меня прочь.
– Куда вы идете? – В голосе жреца послышались жалостливые нотки. – Разве мы не договорились?
– У девочки умерла мать. Похороны завтра. Я приведу ее на следующей неделе.
– Но…
Бабка остановилась и порывисто развернулась.
– Я знаю, что вам не терпится. Заверяю: вы приготовите деньги, а я – девочку. Она сюда вернется, но на следующей неделе.
Жрец смотрел на меня сверху вниз. Даже если я доживу до ста лет, ни за что не забуду выражение его глаз. Если вам довелось когда-либо побывать в зоопарке и вы, возможно, присутствовали во время кормежки львов, то наверняка обратили внимание на то, какой жадный взгляд у этих хищников. Именно таким, по-дикому жадным, взглядом провожал меня жрец. Ни один мужчина ни до того, ни после не осмеливался так на меня смотреть. Всю дорогу домой я старалась понять, почему его взгляд настолько сильно меня расстроил.
Паланкин поставили на заднем дворике возле нашего дома. Бабка почти вплотную наклонилась ко мне. Когда она заговорила, я ощутила, как ее дыхание обдувает мое ухо.
– Мы никуда сегодня не ездили. Мы обрадуем твоего отца хорошей новостью на следующей неделе.
Но папа вернулся вечером домой, находясь в настолько удрученном настроении, что мое молчание показалось мне сродни предательству. Не знаю, как бабке удалось заставить кормилицу и Авани помалкивать насчет нашей поездки. В конце концов она была их хозяйкой. В определенном смысле их жизни зависели от воли моей бабки. Мне пришлось несладко. Я все время вспоминала худого жреца в глупом венке из листьев нима, который ходил вокруг меня, словно кот. Что ему от меня было нужно? Почему женщины так странно хихикали, когда проходили мимо нас?
От всех этих вопросов я долго не могла заснуть той ночью.
В жизни индуски не так уж много случаев, когда можно смягчить строгость пурды. Похороны – один из них. Вечером следующего дня наша семья и друзья собрались на берегу реки Синдх. Черный шрам на песке обозначал место, где горели погребальные костры. Мы наблюдали за тем, как складывали дрова на этом месте. Я слышала, что некоторые женщины говорили, что если нарушаешь пурду, то потом готова умереть на месте от стыда. Странно. Я присутствовала на похоронах родной матери, мое сердце переполняло горе, но при этом я ощущала необыкновенное чувство свободы. Стоя на берегу реки, я наблюдала за летящей в небе стаей гусей, чьи тела черными пятнышками темнели на фоне предзакатного багрянца, и пыталась представить себе, что значит быть свободной каждый день.
Но дрова наконец были уложены. Я ощутила страшный холод. Я была ничтожна, словно песок у меня под ногами. Я плакала, пока брамин укладывал тело мамы ногами на юг, так чтобы ее дух знал, где проходит тропа мертвых. Когда огонь запылал, я спросила себя, повела бы меня бабка в храм, останься мама жива. Интуиция подсказывала мне, что не повела бы.
Отец обнял меня за плечи. Я чувствовала, что он сейчас смотрит на меня, но я слишком расстроилась, поэтому не подняла голову. Мне не хотелось, чтобы папа видел горе, застывшее в моих глазах. Жар пламени, обдавая лицо, высушивал слезы прежде, чем они успевали увлажнить мои щеки. Папа протянул руку с раскрытой ладонью, но мне нечего было ему «написать». В моей голове проносилось слишком много образов: мужчина в венке из листьев нима, женщины в красивых сари, храм с кучками красной куркумы, которой молящиеся умащивают себе лбы во время богослужения… Я постаралась вернуться мыслями к маме. Передо мной, словно наяву, возникли два образа: мама срывает в саду тулси, называемую также священным базиликом, для алтаря и мама с помощью маленькой кисточки с ручкой из черепахового панциря подводит себе утром глаза сурьмой. Затем перед моим внутренним взором опять замелькали образы храма и я почувствовала необъяснимый страх.
Папина рука по-прежнему была протянута, поэтому я быстро ее схватила и «написала»: «Пожалуйста, не отсылай меня работать при храме».
«В каком храме?»
«Дади-джи возила меня туда вчера. Я не хочу работать на офицеров. Пожалуйста, пита-джи. Я хочу остаться с тобой».
Папа взглянул поверх пламени погребального костра на бабушку. Когда ее глаза встретились с моими, я поняла, что она знает о том, что я проговорилась.
То, что наши соседи собрались во внутреннем дворике, а половина Барва-Сагара стояла снаружи, не имело значения. Никогда наш дом не знавал большего скандала. Стены, казалось, дрожали от папиного рева и бабкиных криков. Из-за взаимной ярости понять их было непросто. Я спряталась у себя в комнате. Ко мне пришла тетя.
– Она на самом деле водила тебя в храм, Сита? – спросила она.
– Да. Жрец сказал, что заплатит тринадцать тысяч рупий. Вы знаете, что это все значит?
Тетя кивнула, но ничего объяснять не стала. Мы прислушивались к ссоре. Внезапно дверь распахнулась и на пороге возник отец. Он указал рукой на мой дневник. Я схватила его с полки и протянула папе, не уверенная, то ли он хочет что-то написать, то ли это должна сделать я.
Спустя несколько секунд в комнату вошла бабка.
Папа взял перо и на чистой странице дневника написал: «Всех здесь присутствующих я призываю в свидетели: если со мной что-либо случится, ни одна из моих дочерей ни за что не станет девадаси. Денег на два приданых у меня нет, подходящих мужей обеим дочерям я найти не смогу, поэтому завтра я начинаю обучать Ситу для того, чтобы она впоследствии стала членом дурга-дала».
Слова «ни за что» он подчеркнул.
Бабка ни читать, ни писать не умела. Она взглянула на тетю, чтобы та ей прочитала. Узнав содержание записи, бабка с шумом вобрала в грудь воздух.
– Дурга-дал – самый элитный отряд женщин в княжестве. Ни одна женщина из Барва-Сагара никогда не становилась дургаваси, – заявила она. – И ты серьезно хочешь, чтобы Сита стала одной из тех, кто не только охраняет рани, но и развлекает ее?
