- Нет, я не православная, - засмеялась я. - Я вообще никакая.
- Но ты же должна придерживаться какой-то веры!
- Почему должна? - поддела я его.
- Ну, надо же во что-то верить. Я имею в виду Бога, в любом его проявлении. - Он бросил на меня тревожный взгляд.
- Ты собираешься стать миссионером? - засмеялась я.
Мы вышли из церкви. Я снова окинула взором бегущую по склону холма тропинку и высокие деревья.
- Скажи, - нарушила я тишину, - ты сегодня катехизис изучаешь или можешь пойти со мной на прогулку?
- Ты так смешно разговариваешь, - засмеялся он. - Возможно, тебя и впрямь не помешает наставить на путь истинный.
Мы спустились вниз и дошли до главной тропинки.
- Я буду ждать тебя в кафе на углу, на случай, если твои бородатые епископы выступают против киднепинга.
Он пошел в сторону некрашеных бараков, и я поглядела на грязные окна, нестираные, висевшие на веревках занавески и на ступеньки, такие же ободранные и неприветливые, как и все остальное. По ним даже подниматься не хотелось. Интересно, католики, иудеи и протестанты во Франции так же пренебрежительно относятся к своим будущим пастырям?
Бар на углу оказался милым маленьким заведением, столь же пропитанным французским духом, сколь земли семинарии - византийским. Одна из стен была обклеена открытками.
Я заказала себе пива и потягивала его, разглядывая рисунки.
Милош появился только через полчаса, точнее, прибежал, запыхавшись.
- Ты знакома с местными каналами? - горел он энтузиазмом. - Они такие красивые. Как будто ты вдруг очутился в Германии, Фландрии или в прибалтийском городке. Совершенно на весь остальной Париж не похоже. Даже названия у улиц другие - рю де Рэн, рю де Кольмар, рю де Лерен, и все на восток ведут. Хочешь пройтись туда?
Он возвышался надо мной, словно башня. Мы брели вдоль серых улиц; серых, несмотря на солнце, изломанных улиц, бегущих вверх и вниз по холмам к самым каналам.
- Почему ты решил стать священником? - спросила я.
- Я же говорил тебе, что мой отец - священник. Ты ведь знаешь, что православным священникам разрешается жениться? Я потому говорю, что французы всегда упускают это из виду и впадают в кому, когда слышат, что мой отец - священник. В любом случае я всегда… я начал учиться, когда еще маленьким мальчиком был. Ничего другого для меня никто не прочил.
- Хочешь сказать, у тебя не было выбора? Родители все за тебя решили?
- Вовсе нет. К примеру, никто из моих братьев не захотел пойти по стопам отца; у них не было склонности, или призвания, как хочешь назови. А у меня есть призвание.
- Твои родители все еще живы?
- Да, слава богу. - Он обернулся ко мне и улыбнулся. - И все еще женаты.
- А твои братья? Они тоже в Париже?
- Нет, я единственный беженец, я тут один.
- А где твоя семья живет? - продолжала я засыпать его вопросами.
- В Македонии. Это в Югославии.
- Значит, ты югослав?
- В какой-то степени. Моя мать - уроженка Болгарии, а отец - русский. Я родился в Софии, и там прошло мое детство, потом мы переехали в Белград. По документам я болгарский эмигрант, хотя Болгарию я с тридцать пятого года не видел. Родители мои в Югославии, и я сам сражался в югославской армии, то есть с четниками. И могу считать по-сербски.
Милош рассмеялся:
- Когда американцы выдумали термин «перемещенные лица», они, наверное, имели в виду меня. - В его словах не было ни капли злобы, как будто он сам до сих пор удивлялся подобному повороту событий. - У одного из моих братьев проявилась склонность к политике. Он был ярым антикоммунистом. Мой отец, который никогда не был фанатиком, поглядел на него однажды и сказал: «Иван, похоже, ты упускаешь из виду, что являешься продуктом Октябрьской революции». Иван вытаращил на него глаза: «Как это, батюшка?» Отец мой даже и не думал улыбаться, а продолжал так же серьезно смотреть на Ивана - он старший сын в семье. Через несколько секунд он расхохотался и заявил: «Если бы не революция, я бы сидел себе тихо-мирно в Петербурге, никогда бы в жизни в Болгарию не попал, и вас, четверых руссо-болгаро-сербов, и в помине бы не было!»
«Какие мы с ним разные, - подумала я, - и в то же время как он не похож на других славян». В те времена юные «перемещенные лица» не были редкостью. По большей части они мало чем выделялись среди прочих иностранных студентов, однако их отличали горячая, прямо-таки сжигающая любовь к своей родине, о которой другие и слыхом не слыхивали. Американцы вообще не понимали их тоски по отечеству. Не то чтобы я не любила Америку, Нью-Йорк или свою абстрактную Родную Землю. Любила, конечно. Но у поляков, чехов, венгров и сербов все было по-другому, на куда более высоком уровне. Мой патриотизм лишь отдаленно походил на их чувства. Я конечно же осознавала это различие, но мои симпатии по отношению к ним частенько вступали в конфликт с холодным внутренним голосом, который отвергал их дутый национализм.
Ностальгия Милоша имела совершенно иной характер. Он тосковал не по какому-то определенному славянскому уголку, а по всему славянскому миру в целом. Он никогда не горевал о своей неприкаянности, он сокрушался о миллионах оторванных от родных мест людей, депортированных, вырванных с корнем, разбросанных по всей этой странной послевоенной карте Европы. Не то чтобы он видел в себе яркий пример, нет. Он просто не мог оторвать свою судьбу от судьбы миллионов таких же, как он.
Какие слова он нашел, чтобы донести это до меня? Как сумел выразить свои чувства через слишком правильный, немного забавный книжный английский? Я уже и не помню сейчас. Я помню только, что понимала его, восхищалась его простотой, его откровенностью, незлобивостью. Он был так далек от моих друзей-интеллектуалов, от моего либерально-прогрессивного отца, от моего окружения, от моего прошлого, от моего воспитания. Он был так далек от всего, что я знала, но в то же время так близок, так узнаваем, его было так легко принять, понять и полюбить.
Набережные. Эти странные quais, бегущие вдоль огромных массивов безобразных домов. Свет и деревья здесь разительно отличаются от монотонности всего остального города. Кэ де л'Ур, Кэ де Фландр, Кэ Балтик, Кэ де Нор… Ленивые баржи с бельгийскими и голландскими флагами, маленькие горшочки с плющом и геранью рядом со штурвалом, одежда сушится на веревках над кучами песка или гравия.
Ветер обдувает наши лица.
- Замерзла? - спросил он.
- Немножко.
- Гляди! - показал он пальцем и захохотал. На самом углу, напротив шлюза, примостилось маленькое кафе-отель с безумным названием «Кафе дю Миди»6. - Это в таком-то месте! На севере!
Мы зашли, щеки наши горели от ветра. Хозяин стоял за стойкой бара. Он окинул нас любопытным взглядом и указал на столик у окна, рядом с плитой. Это было самое что ни на есть обыкновенное маленькое кафе, каких в Париже тысячи, но с первой же минуты я ощутила его необычайно теплую, сердечную атмосферу. Из окон были видны шлюз, странные механизмы для спуска воды, зеленые аллеи, багряные листья.
