– Бог с ними, – не выказала никакого интереса к своему жилищу Любаша. – Они тоже жить хотят, не меньше нас с тобой. У тебя линия жизни глубокая, длинная. Большая любовь будет к высокому, красивому.
«Любовь уже есть», – подумала Ия, ведь Папочка был высок и красив. Это предсказание напомнило ей прогноз погоды на завтра с обещанием первого снега. Ты выглядываешь в окно, а он уже идет.
– А дети будут? – спросила она.
Когда-нибудь у женщины должны быть дети, так заведено. Этот вопрос интересовал ее разве что чуть-чуть. У нее будут дети, и Папочка, и отец детей тоже будет. Все это будет там, в прекрасном будущем, которое непременно наступит. Пока ей двадцать лет, и у нее уже есть Папочка.
Любаша смотрела в ладонь, жевала темными губами и не спешила с ответом. Ие это не понравилось:
– Будут дети? – повторила она с нажимом.
– Будет мужик – будут и дети, – уклончиво ответила Любаша, затем воззрилась на нее вороньими своими глазами и сказала совсем уж невпопад: – За удовольствия платим, за мечту – расплачиваемся.
Ия передернула плечом, сунула ей ключи и побежала в одну сторону. Любаша потопала в другую.
В тот год Ия все бегала, и цель этого бега была одна – скорее прибежать домой. Если Папочка дома, неслась галопом. Сутки он работал в охране, двое – вел хозяйство. Гены пальцем не сотрешь. Готовил Папочка по-женски кропотливо.
Среди мужчин тоже попадаются кулинары, да какие! Но мужчина и на кухне стратег. Если уж заведует ложками-поварешками, так шеф-повар. Если уж сварганит на радость жене блюдо, так раз в год на Восьмое марта, чтобы не расслаблялась. Мужчине размах нужен, простор для творчества, признание. А вот так тихо стоять у плиты, день за днем, меленько крошить овощи для супа и ни на что не претендовать – это только женщина может. Папочка мог.
Но на этом его женские добродетели заканчивались. На накрытый стол ставилась бутылочка, часто на пузырек заходили гостьи в лоснящихся, как тюленьи шкуры, спортивных костюмах. Они приносили с собой новости и сплетни из «большого» мира, а мир для них ограничивался «Карнизом».
Ия быстро обнаружила в себе луженую глотку. Оказалось, что пить она могла как заправский мужик, и не сладкое винишко, а водку. Когда Папочка уже спал, она выставляла за дверь тюлених и убирала со стола.
– Девочка моя, ты пьешь, как гусар, ешь, как троглодит и спишь, как мужик на спине, – говорил ей утром Папочка.
Ия обижалась, выкатывала нижнюю губу и шла красить ногти.
– Обидные слова говоришь, – кричала она через минуту, высунувшись в длинный коридор кашеварившему на кухне Папочке.
– Да ты больший мужик, чем я, – беззлобно парировал Папочка. – Просто боишься в этом признаться!
Ия понимала, что Папочка прав. При всей женственности облика в ней был силен мужской замес. Она его прятала и не любила, когда о нем напоминали.
Собственно, ничего мужского в ней не было: она до смерти боялась насекомых и высоты, любила побрякушки и яркие платья, особенно с красными маками. Был только особый, мужской взгляд на жизнь. Несентиментальный и прямой. Этот взгляд все и портил с мужчинами. Ей было с ними не интересно. Не возникало сказки, дрожи в груди, того флера, который всегда окутывает первые шаги зарождающихся отношений, пусть самых захудалых. Не было ощущения инаковости, а ведь оно и манит открытием нового мира.
В женщинах была родственность, но и инаковость тоже была. Может быть, потому что смотрела на них Ия мужским взглядом. Впрочем, не на всех, на Папочку.
Такие же, как она, женственные особи-особы вызывали у нее здоровое чувство соперничества. Пушистой горделивой кошечке, которая торжественно шествует мимо тебя с гордо поднятым хвостом, хочется поддать под зад. Слегка, чтобы не зазнавалась. Обычная женская нелюбовь.
К экзотическим, лысым кошкам породы сфинкс испытываешь благоговение. Они кажутся пришельцами из иных миров и настолько ужасны, что в уродстве своем прекрасны. Ие нравились женщины-мальчики, но не грубые, обруталенные, превратившиеся в мужланов, а худенькие, с изломом, дерзким взглядом из-под короткой челки безвозрастные «пацанята». Словом, в женщинах ей нравилось то, с чем она боролась в себе – мужское начало.
Для того чтобы уравновесить чаши внутренних весов, Ия тщательно следила за женской половинкой. На ее сторону клались прически, красный лак для ногтей и лакированные сумочки, платья с декольте и юбки с воланами, накрашенные ресницы и нарисованные скулы, и каблуки, каблуки, каблуки.
Чем больше она ощущала уродство внутри, тем красивее становилась снаружи. Из вполне обычной девочки с заурядной внешностью, незаметно для самой себя она превращалась в красивую женщину.
Красивой женщиной был и Папочка, но на его внутренних весах груз распределялся по-иному. С особым пристрастием заполнена мужская половинка. Стройность и высокий рост, светлые волосы и большие глаза – все это не играло, не работало на женский облик без главного: желания быть женщиной.
Папочка пускал в ход лишь одно свое женское достояние – длинные пушистые ресницы.
– Хочешь, бабочку покажу? – говорил он и наклонял лицо к щеке Ии. Касался ее щеки кончиками ресниц и быстро моргал. Бабочка на цветок садится.
– А теперь ежика! – просила Ия.
Папочка утыкался носом в ее ухо и начинал часто-часто дышать, будто бежал и запыхался. Ежик принюхивается к яблоку.
* * *
Через год, как и обещала, приехала Надя. Ия узнала об этом по обрывку телефонного разговора. Ей показалось, что Папочка договаривается о встрече на завтра. Ия не подала виду, только долго не могла уснуть, ворочалась и, засыпая на боку, подумала, что на спине спят спокойные, уверенные в себе люди, а на боку те, кому хочется принять позу эмбриона, ужаться, свернуться калачиком, спрятаться от мира хоть ночью.
На следующий день Ия поехала из университета не домой, а неизвестно куда. Села в трамвай. Когда тот уперся в конечную остановку возле трамвайного парка, пересела в другой. Потом в третий.
Осенью Петербург похож на Лиепаю – город, где рождается ветер. Может, оттого и дышалось Ие так легко в этом климате, что оба города – при Балтике.
Храм Спаса-на-Крови, этот пряничный домик, – как Свято-Николаевский морской собор, возле которого они всегда гуляли с бабушкой. Ровный серый свет и невидимая, но хорошо ощутимая щеками мокрая взвесь в воздухе между небом и землей.
Но есть и какая-то отдельно существующая только в Петербурге, окутывающая его субстанция. Если дать волю фантазии, может, и мыслящая. Восставшая из древних чудских болот или спустившаяся на салазках балтийского ветра с неба.
Она ехала и смотрела в окно, и было очень печально, тревожно и хорошо, потому что осень в Петербурге не просто прекрасна, она родственна душе, как знакомая с детства колыбельная. В первом куплете усыпляет, убаюкивает большой город листопадом желтых кленовых листьев. Тех, кто не поддался очарованию сентябрьского золота, вводит в транс сезоном моросящих дождей. Укрывает ватным одеялом низких неподвижных облаков. Поет о чем-то грустном, понятном без слов.
