На второй день пути они двинулись к западу вдоль побережья, перейдя вброд ре́ки, отделявшие Бессан от Котантена. После этого путь их лежал на север, по диким местам и густым лесам. С вершины холмов на них смотрели небольшие укрепленные поселения, каждое из которых таило в себе угрозу для мира в Нормандии. Здешняя земля выглядела недружелюбной и тем резко отличалась от Эврецина – родной провинции Рауля.
Валонь лежала на опушке леса, а дворец, предоставленный в пользование герцогу, оказался едва ли больше охотничьего домика, открытый всем ветрам и не имеющий никаких укреплений. Помимо залы в нем имелась всего одна или две горницы, обнесенные толстыми бревенчатыми стенами на втором этаже, да некое подобие внутреннего двора, в котором приютились несколько обшарпанных хижин. В одной из них и разместились дружинники; вторую заняли повара герцога, прислуга, камердинеры и егеря; третья же, размерами немногим больше первых двух, превратилась в конюшню для боевых скакунов. Лошадей, принадлежащих воинам рангом пониже, привязали к бревнам под соломенной крышей, покоившейся на столбах. Здесь Раулю и пришлось оставить своего Версерея. Как и в Байе, рыцари разместились на ночлег в главной зале; но Рауль, подозрения которого отнюдь не усыпила окружающая местность и люди, ее населяющие, старался урвать хоть немного сна днем, а вечером, после того как гасли факелы и весь двор укладывался спать, вставал на стражу у дверей герцога, оставаясь там всю ночь. Подобные бдения доставляли ему странное удовлетворение. Это была служба, и пусть герцог даже не догадывался о его преданности и ничем не выделял среди прочих рыцарей, Рауль был доволен, чувствуя, как долгими ночными часами крепнут незримые узы, связывающие юношу с молодым господином, благодаря ему спокойно спавшим за запертой дверью.
Герцог охотился на дичь в лесу, а также на равнине, спуская своих соколов и на ручьях, и на болотах, где водились цапли. Забавы, впрочем, не мешали ему вершить дела, приведшие его в Котантен, с твердостью, изрядно удивлявшей его спутников. Казалось, он легко и без усилий проникает в суть любого предприятия; немногое ускользало от его внимания, и еще меньше он оставлял на волю случая. Но Рауль спрашивал себя: если он видит так много, как может быть слеп к признакам враждебности вокруг себя? А ошибиться в толковании этих знаков было невозможно: местные бароны держались в стороне, враждебно; люди из его собственной свиты шептались по углам; когда же герцог отправлялся в дальние поездки, его сопровождало куда меньше людей, чем те, кто радостно толпился вокруг красавчика Ги Бургундского.
Посторонний наблюдатель мог решить, что сей улыбающийся принц и есть настоящий правитель Нормандии. За ним неизменно следовал внушительный эскорт сателлитов; словно король, он наряжался в шелка и бархат, украшая свою особу драгоценными каменьями, а с Вильгельмом вел себя панибратски, причем к этому отношению примешивалось покровительство кузена, старшего по возрасту и положению. Рыцари ловили каждое слово Ги, а поскольку он еще и щедрой рукой раздавал подачки и милостыню, то простой люд неизменно приветствовал его радостными криками, когда ему случалось проезжать мимо.
Рауль испытывал к нему ненависть. Видя, как Ги очаровывает рыцарей Уильяма, вынуждая их забыть о своем повелителе, слыша, как он без зазрения совести присваивает себе полномочия либо принимает вассальную присягу, которая должна была достаться Вильгельму, юноша кипел от гнева, с отвращением спрашивая себя, почему герцог не порвет с ним и, кажется, даже не замечает его оскорбительного высокомерия вкупе с изощренной наглостью. Складывалось впечатление, будто Ги подчинил Вильгельма своей воле, но никто, глядя на лица обоих молодых людей, не счел бы герцога более слабым из двоих.
Здесь, в Валони, неприязнь Рауля к Бургундцу усилилась и окрепла, и к ней уже примешивалось недоверие. Ни для кого не было секретом, что Ги и сам лелеял надежду занять престол Нормандии, но до сих пор Рауль представить себе не мог, что она являла собой нечто большее, нежели ворчание неудовлетворенного молодого человека. Многие сеньоры открыто выражали протест против низкорожденного герцога, у немалого количества из них было куда больше прав на корону, чем у Ги, поэтому ничего удивительного в том, что придворные Бургундца шептались: правителем Нормандии должен быть он, а вовсе не Вильгельм.
Однако теперь, когда у Рауля впервые возникли подозрения, он стал пристально следить за Ги. В воздухе запахло тайнами и грязными секретами; юноша заметил, как в руку Бургундца сунул записку человек, якобы случайно разминувшийся с ним на лестнице, а однажды в темном проходе наверху сам столкнулся с каким-то незнакомцем. Тот вышел из комнаты Ги с таким видом, будто не желал, чтобы его заметили, и в свете факела Рауль разглядел его одежду, покрытую густым слоем дорожной пыли. Немного погодя он вновь увидел его, уже за ужином, в то время и выяснилось, что незнакомец прибыл в Валонь под каким-то совершенно невинным предлогом. Но тогда почему, спрашивал себя Рауль, он уединился с Ги Бургундским, почему на лице его отразилось смятение и раздражение, когда он столкнулся с Раулем в переходе?
А потом в лесу случился инцидент, раздувший искорки подозрений юноши в жаркое пламя. В компании с Ги, де Боэном, Гримбо дю Плесси, еще несколькими рыцарями и егерями герцог отправился охотиться на медведя. Рауль тоже оказался в его свите, стараясь держаться к нему как можно ближе, потому что он увидел, из сколь ненадежных мужей составилась охотничья партия, и в голову ему закралась ужасная мысль: если они замыслили предательство, то темный и мрачный лес станет самым подходящим местом для осуществления их черных помыслов. Все утро они шли за гончими, идущими по горячему следу, под сенью огромных деревьев продираясь сквозь густые заросли и дальше углубляясь в чащу векового леса. В конце концов гончие привели их к добыче, большому и свирепому бурому медведю; собаки облаивали его, охотники же в это время держались поодаль, на самом краю опушки, лишь один герцог изъявил желание в одиночку выйти против зверя с копьем в руке, чтобы нанести ему смертельный удар.
Гончие со всех сторон окружили медведя, хватая его за бока и задние лапы, пока он окончательно не разъярился, стряхнув с себя угрюмое оцепенение. Он дрался с ними, пустив в ход зубы и массивные лапы. Вот в сторону отлетела одна из собак с перебитым хребтом; вот другая, неосмотрительно подобравшаяся чересчур близко, отползла прочь, волоча задние лапы и оставляя за собой широкий кровавый след.
Вильгельм нетерпеливо выжидал подходящего момента. Прежде Раулю еще не доводилось видеть его в таком возбуждении. Глаза его сверкали, он без устали подбадривал и науськивал собак, издавая охотничий крик и горя желанием врукопашную сойтись с разъяренным зверем.
И когда такая возможность наконец представилась, герцог быстрым шагом двинулся вперед, крепко сжимая в руке копье; он изо всех сил ударил медведя в то место, где шея соединялась с плечом. Удар вышел великолепным, но в самый последний момент зверь отпрянул в сторону, нанеся передней лапой смертельную рану их гончей, и копье отклонилось в сторону, пронзив медведю плечо. Когда же острие погрузилось в плоть, раздался громкий треск, возвестивший о том, что древко сломалось. Наблюдавшие за схваткой мужчины испустили негромкий судорожный вздох. Герцог же громко выругался и отпрыгнул назад, отбрасывая в сторону бесполезное древко. На земле лежала ветка, и он, споткнувшись об нее, неловко упал, а медведь, в мгновение ока освободившись от стаи гончих, стремительно ринулся на герцога.
