Шкура у Славки заходила, нутро ахнуло, почуяло и уловило произошедшую перемену. Руки в ладонях зардели и взмокли, стало невыносимо жарко. Еле сдерживаясь от нетерпения заговорить с ним, думал об одном:
– Вова, спроси, что и как делать?
Друг, словно прочитал витавшие в воздухе яркие мысли.
– А что, посоветуйте?
Глазами и головой профессор кивнув на картину.
– Она?
Не выдержав напряжения, Славка вслух поддакнул в тон товарищу.
Просвещённый муж изменился в лице, стараясь не выдавать своего чувства, сдержанно продолжил:
– Таким вещам здесь не место.
Тон прямо указывал на окончание разговора.
– А куда обратиться? Подскажите!
Лицо профессора приобрело задумчивость, странность и замысловатость, друзья заметили, что рассудительность ему давалась с трудом. Выказывая её, приходилось заставлять себя.
– На Арбат езжайте. В комиссионку. Знаете куда?
– Таксиста взяли хорошего. Москву знает как свои пять пальцев, – блеснул напоследок Вовка.
Друзья, довольные успешным зачином, благодарили. В пылу азарта и успеха Славка оценил вполне умного человека, умело наставляющего на путь истинный, чей совет-рекомендация, так тонко кинутая им, всё-таки замечена и одобрена. В другом месте, в другое время Славка отблагодарил бы его по-свойски и не бутылкой коньяка.
В очередной раз друзья пересказывали Юрке весь разговор. Каждому слову, в каждый следующий пересказ придавалось большее значение, во всём виделось межстрочье, двунамёки, недоговорённость. Потому значимость и вес сказанного только усиливался.
– Эх! И грамотный мужик! Интересно говорил. Приятно поговорить с таким. С полуслова всё понимает. Он, может, посоветовал туда идти, что его там, на Арбате в комиссионке знают, скажем, что от него, там сразу догадаются, в чём дело.
– Да уж! Если везёт, то везёт всегда и во всём, – подразумевая, что таксист слышит их беседу, Славок не скупился на обороты речи, высокопарность суждений, придавая смысл всему, о чём говорил, не забывая расточать комплименты в свой адрес.
Первый же прохожий указал им комиссионку на Арбате.
– Ух ты! О ней все знают, дело будет.
Зайти решили втроём. Уже предполагая, что на предстоящих переговорах каждое слово и мнение может оказаться полезным.
Бравада и напыщенность во всём виде и облике служила прекрасным козырем, аргументом и самозащитой.
Магазин был обставлен старинными вещами и картинами, которые создавали атмосферу неторопливости, умеренности и дорогого шика. Посреди зала перед деревянным, узорчатым, ручной работы столом, на стуле, как на троне, восседала женщина лет семидесяти пяти.
Худая, с чётким ясным лицом, она то ли дремала, то ли думала, что называется, «ушла в себя». Ноги, вытянутые по столу, одеты в белые брюки клёш, на ней – белая рубашка с пышным воротником жабо. Вид ошеломил друзей. В руке у неё красовался изысканный эбонитовый чёрный мундштук, длиною тридцать сантиметров, который она плавно, едва уловимым движением подносила ко рту, затягивалась и пускала дым.
Картина «Курящая мадам» источала гипнотическое действие и силу, завораживая своей необычностью. Расположившись вполубок к ним, не поворачиваясь, а лишь глазами стрельнув, продолжала в надменной и отрешённой позе курить и думать.
– Здравствуйте! – назвать её бабулькой, язык не повернётся.
Это нечто произвело впечатление гораздо сильней, чем всё остальное. Самым выдающимся в этой лавке древностей, конечно же, была ее хозяйка.
– Что вам? – не глядя в их сторону, спросило существо, явно выражаясь так, без сомнения и надежды на долгое обсуждение.
– Да вот хотели показать, – после небольшой паузы, – и предложить.
Пренебрежение и только – вот, что видели друзья.
– Поговорить бы!
– О чём? – она выдавливала слова, словно её жизнь закончится после определённых, сказанных слов в каком-то только ей известном количестве, и не желая тратить их попусту.
Славкина уверенность таяла на глазах, не зная почему, он не знал, что сказать этой надменной старухе, не понимал, что делать, как спасти ситуацию. Ситуация спасла себя сама.
– Давайте пятьдесят рублей. Там видите свободное место? Вешайте. За семьдесят буду предлагать.
В недоумении от услышанного, товарищи даже не сообразили, что им снова сказало существо.
– О чём вы? – любезно взял на себя инициативу друг с картиной, чаще всех молчавший.
– Вашу накатку вешайте, но сначала пятьдесят рублей. Хорошее место занимать будет.
Выпятив всё своё самолюбие, Славка зло уставился на неё, придумывая слова для ответа. «Непонятно что-то». В голове переворачивалось сознание.
Друзья почему-то смекнули быстрее. Кто-то шептал:
– Пойдём, может, отсюда. Я, кажется, понял, в чём дело.
Отойдя от непонятливых друзей, Славка, шагнул ближе к старухе, создавая видимость «Я не с ними. Я с тобой», но не придвигаясь совсем близко, ведь не она готовилась платить, он как бы принуждал её дать денег.
Славка остался один среди них, со своим непониманием, никто не разделял его мнения о шедевре. Ничего не видя, не слыша, у него сносило башню. Реальность от него отступила. Взяв себя в руки, собрав в кулак всё мужество и силу духа, он показал друзьям на старуху:
– Сейчас переговорю и догоню вас, – сказал он, как бы предопределяя их уход и желание правды, но… подробной.
Разглагольствовать с ним мадам не стала, но, будучи женщиной интеллигентной по своей сути, поделилась с ним, указав на полную его необразованность, а также рассказав о типографском способе изготовления картин.
Сердце, наполненное оптимизмом, и энергичный ум обрели новое состояние, странное и непонятное.
Он подошел к поджидавшим друзьям, сочувственно разделявшим поступок обезумевшего на миг товарища:
– Славок! Что делать-то? Домой?
– Вован, возьми картину, а то чувство такое, что все смотрят на меня и думают, какой я дурак, что с ней таскаюсь.
Без лишних домыслов, не придавая значения предмету, Вовка взял.
– Что, домой её повезём?
Славка побледнел, он не знал, что делать с ней дальше.
– А модница взять по дешёвке не хочет? Хоть за десятку! – Юрка реально оценил происходящее.
Поникшее и удручённое лицо Славки искривилось:
– Нет, не хочет; ни за двадцать, ни за десять. Да и жалко мне, столько трудов вложил, ну и денег, конечно.
Дорога домой казалась длинной.
– Друг, а знаешь, что думаю, – беседа шла, легче переносилась усталость, а мрачные мысли в молчании начинали преследовать обманутое сознание.
