Ох, лучше бы не говорил. Дернула же нелегкая. Вмиг зрачки потемнели, искорки пропали, и даже лицо ее как-то вдруг тоже изменилось, чужим и суровым стало.
– Уходи, – строго сказала княгиня. – Сейчас же уходи.
– Ты это почто… меня… так вот? – растерялся Ингварь, ушам не поверив.
Никогда еще Ростислава такой жесткой с ним не была. Обычно она, напротив, будто старалась мягким говором компенсировать суровость своего мужа, а тут…
– Уходи, – повторила она, плотно сжав губы, и отвернулась в сторону.
Уже стоя в дверях, Ингварь обернулся напоследок, но княгиня продолжала враждебно молчать, даже не глядя на него.
– Ты прости, если я что не так… – потерянно произнес княжич и шагнул через порог, почти физически выталкиваемый этим молчанием, но успел услышать вдогон:
– И ты прости.
Он радостно обернулся, уже улыбаясь, и тут же осекся.
– Но все равно уйди покамест, – сухо и ровно, хотя и без прежней злости в голосе, добавила княгиня.
А разговоров таких о самом животрепещущем для Ингваря деле, то есть будущем дележе Рязанского княжества, было еще два, и оба раза Ростислава, крайне неохотно поддаваясь на настойчивые просьбы княжича, после долгих отнекиваний кое-что поясняла Ингварю.
Были эти пояснения лаконичными и скупыми, однако многое после них представало перед юношей совершенно в ином свете, нежели раньше.
«Права, права, во всем права», – думалось сейчас Ингварю.
Он хотел было заснуть, но сперва боярин Кофа заглянул не вовремя, настаивая, чтобы княжич хоть что-то поел, потом озабоченный князь Юрий Всеволодович влез в шатер, назойливо приглашая разделить с ним трапезу, да все допытывался, не приболел ли. Наконец его оставили в покое, но сон все не шел и не шел.
К тому же Ингваря изрядно раздражал сочный басовитый храп Вадима Данилыча, который вместе с двумя рязанцами спал в его шатре. Будить же старого воеводу тоже не хотелось – пусть выспится перед битвой.
Устав вертеться на жестком войлоке, Ингварь встал, выбрался из шатра и двинулся наугад к первому попавшемуся костру.
Ночь, несмотря на дивные, чуть ли не по-летнему теплые деньки, была все-таки осенняя, то есть достаточно холодная. Он подсел к костру и протянул к ленивым язычкам пламени озябшие руки.
Усталые ратники спали, тесно прислонившись друг к другу. Кое-где дрыхли даже те, в чьи обязанности входило время от времени подбрасывать в огонь дрова. Это было сразу заметно – костры у таких горе-сторожей практически погасли, лишь угли еще багрово рдели, да беспокойно ворочались ратники, поплотнее прижимаясь друг к дружке, чтоб не замерзнуть.
Он рассеянно посмотрел в ту сторону, где вдали еще вечером находилось войско Константина, и насторожился. К чему это стрела горящая в небо взлетела? Кому и кто сей знак подает? Но тут новый, более яркий свет, вспыхнувший за спиной, привлек его внимание.
Ингварь обернулся и с изумлением увидел, отчего стало так светло. Откуда на стенах крепости взялось такое обилие ярко полыхавших факелов, он, равно как и любой другой, пусть даже из числа бодрствующих, объяснить бы не сумел. А через секунду ему стало не до таких пустяков, как неведомо когда зажженные и невесть кем установленные факелы.
Не до того, потому что над полем внезапно вспыхнул ярким пламенем, отдававшим легкой синевой, огромный, до самого неба, крест. Почти сразу же последовала оглушительная вспышка, дикий, неимоверно страшный в ночной тиши грохот, и княжеский шатер, в котором почивал князь Юрий, как-то резко подлетел вверх и затем тут же, сложившись, рухнул вниз, заполыхав еще одним ярким факелом – куда до него тем, что горели на стенах.
Что-то подобное приключилось и с шатром князя Ярослава. Вот только он не поднимался вверх, а просто рухнул набок и не загорелся. А дальше громыхало и полыхало уже без остановки. Шатры тысяцких и прочих именитых бояр валились один за другим, занимаясь тяжелым пламенем. Вскоре от удушливого, едкого и черного дыма стало трудно дышать.
Истошные крики людей, очумевших от увиденного, густо смешивались с пронзительными воплями тех, кто совсем потерял голову и пытался куда-то бежать без оглядки. На людские вопли густо наслаивалось жалобное ржание лошадей, бьющихся в агонии; и вдруг все подавил столь знакомый Ингварю мерный звон мечей, которыми рязанские вои, идущие в сечу, что есть силы лупили плашмя по умбонам щитов в такт своим шагам. А в довершение ко всему раздался необыкновенно страшный громкий голос:
– Бросай мечи на землю, бросай мечи на землю. Бросай мечи на землю, – и тут же, без паузы: – У кого в руках меч – тому смерть.
Каждую из этих фраз голос повторял трижды, строго чередуя их и не останавливаясь ни на секунду. Чуть погодя Ингварь понял, что именно напугало его в этом звучании. Громкость. Ну, не мог ни один человек без передышки кричать так громко, чтобы почти начисто перекрывать все остальные звуки.
Большинство ратников, насмерть перепуганные происходящим, уже ни о чем не думая, действительно бросали выхваченные из ножен мечи, если они вообще у них были, а то и попросту валились навзничь, в ужасе затыкая уши. Некоторые из дружинников, не поддаваясь испугу, напротив, отважно выхватывали оружие и бежали навстречу… Навстречу своей гибели. Как правило, они успевали сделать лишь несколько шагов, а дальше тугой посвист очередной стрелы, сочно впивающейся в человеческое тело, успешно гасил порыв смельчака.
Очнувшись наконец от своего недолгого оцепенения, Ингварь попятился назад, обо что-то зацепился ногой, упал, вновь поднялся и пятился, пятился, пятился, не оборачиваясь, пока не споткнулся о ткань лежащего шатра, в котором отдыхал князь Ярослав.
«Все, – промелькнуло в голове. – Теперь никого нет. Ни Ярослава, ни Юрия. Некому грады жечь, села зорить, людей рязанских в полон брать. Не видать Ярославу Коломны, а мне – Переяславля-Рязанского».
И, странное дело, легкая горечь от последней мысли как-то резко, почти внезапно сменилась облегчением.
– Пусть так, пусть лучше так, – почти беззвучно, одними губами, шептал он, безучастно улыбаясь чему-то светлому и хорошему.
Ингварь, пожалуй, и сам не сумел бы объяснить себе, чего это он вдруг так развеселился.
«А просто так», – ответил бы он, не думая.
Напряжение последних дней, почти физически давившее на плечи и стеснявшее дыхание, теперь куда-то исчезло, и ему было легко и покойно сидеть на остатках шатра Ярослава.
Легко и… очень мягко. Княжич нахмурился, пытаясь понять, на что же это он взгромоздился, провел на ощупь рукой, и вдруг до него донесся еле слышный стон, раздававшийся из-под лежащего полотнища шатра. Он быстро приподнял его и ахнул.
Под тканью лежал живой князь Ярослав. Да, почти весь залитый кровью, сочащейся из многочисленных ран, с донельзя изуродованным лицом, превратившимся в какую-то страшную маску, но живой. Мертвые не стонут.
