Свалившаяся на нее популярность отнюдь не вскружила голову. Она по-прежнему зажималась, стеснялась и… боялась петь. По-прежнему тряслась перед выходом. Повторяла только одно: «Господи, пронеси!» и… словно в омут с головой. На сцене же забывала о своих страхах и стеснениях.
Прошло несколько месяцев, и вдруг после спектакля за кулисами одна из актрис шепнула ей: «В зале опять Канделаки был, тебя смотрел». Она лишь плечами пожала — он главный режиссер, и вполне естественно, что смотрит спектакли из зала. Промелькнувшая мысль «А вдруг что-то ему не нравится?» тут же исчезла — о разносах, которые устраивал Владимир Аркадьевич актерам, уже ходили легенды. Если бы ему что-то не понравилось, уже давно бы «вызвал на ковер» и устроил такую взбучку, что мало не покажется. Поскольку Канделаки сам был действующим актером, он, как никто, знал природу артиста и, заняв пост главного режиссера, с «братьями по цеху» стоял на одной ступеньке — был доступным в общении. Но иногда его южный темперамент зашкаливал, и он перегибал палку, мог сорваться и накричать на актера. Из-за этой резкости многие считали Канделаки грубым.
Поначалу она категорически его отвергала: ну все ей в нем не нравилось. И в первую очередь то, что при всей своей любви и преданности театру и актерам он бывал порой невыносим. Его резкость она, как и многие, считала грубостью. И это ее отвращало от него. Спустя какое-то время она поняла, что резкость главного режиссера — вовсе не грубость, а особенность его взрывного характера. Все началось на репетициях оперетты «Белая акация». Канделаки увлекал ее своей личностью все больше и больше, она же чувствовала его восхищение ею как актрисой. Хотя ей частенько доставалось от режиссера на репетициях. Позже она поймет, что таким образом он как раз и обращал ее внимание на себя. Поначалу она вздрагивала, когда из темноты зрительного зала раздавалось: «Шмыга! Со сцены!», а потом перестала. В конце концов, сама виновата. Нечего заливаться смехом, репетиции — дело серьезное, и хотя на них всякое бывает, все-таки надо уметь вовремя остановиться. Она же порой не могла. И, даже уходя со сцены, потом еще долго хохотала за кулисами. Пока не раздавалось: «Шмыгу верните на сцену». Сделав серьезное лицо, она возвращалась.
А вот на репетициях с дирижером, а им был Григорий Арнольдович Столяров, ей было не до смеха. Он заставлял ее повторять арию по нескольку раз. Она уже чувствует, что голос устал, но тем не менее вновь слышала от Столярова: «Еще раз!»
Столяров был очень требовательным. Побаивались его все: музыканты, актеры, концертмейстеры. Фальшь чувствовал мгновенно — услышит диез вместо бемоля, тут же поднимет указательный палец и строго произнесет: «Здесь бумоль». За это и получил ласковое прозвище «наш Бумоль». И уже вызов на урок с ним, потом работа с концертмейстером и вновь сдача партии ему. Сказать Столярову о том, что у тебя устал голос, не могло быть и речи. И хоть пил он кровушку, любили его все поголовно. Он же прекрасно знал певческие возможности всех артистов и выше их возможностей не требовал.
«Я знаю, что у вас я Бумоль, — сказал он однажды на художественном совете, — но ничего, я это переживу, но звучать все будет предельно чисто, как должно звучать в лучшем театре оперетты нашей страны».
Уже позже, став женой Владимира Аркадьевича, она узнает, что Григорий Арнольдович строг и беспощаден в работе, а вне ее — он человек с большим чувством юмора. Столяров любил подтрунивать над своими ассистентами — молодыми дирижерами. Порой, увидев, как молодежь подпрыгивает за дирижерским пультом в оркестровой яме, он в шутку произносил: «В молодости я был точно таким же. И так же, выпрыгивая из собственных штанов, наивно полагал, что это не актеры сами поют, а я ими дирижирую».
В новом сезоне, 15 ноября 1955 года, она сыграла свою Тоську в оперетте «Белая акация».
А уже через какое-то время песня ее героини стала шлягером:
Я вижу везде твои ясные зори, Одесса.
Со мною везде твое небо и море, Одесса.
И в сердце моем ты всюду со мной,
Одесса, мой город родной! —
слышалось со всех сторон. Как, впрочем, и знаменитое:
Ты помнишь, как хотели 4 апреля
В Театр оперетты мы пойти?
В театр мы не попали, билетов не достали,
Билетов не достали, в театр мы не попали.
И ее неповторимое:
Ах, Лёша, ах, Саша!
Я боюсь, что третий лишний — это я!
Пройдет много лет, и на сцену Театра оперетты выйдут Юрий Васильев и Алексей Колган, чтобы поздравить ее с юбилеем:
— Ты помнишь, как мечтали
На сцене, а не в зале,
На сцене, а не в зале
Ты помнишь, как мечтали
С Татьяной Шмыгой рядом постоять.
Но Ширвиндт нам ответил,
Что мы не в оперетте,
Он нам не так ответил, но выраженья эти
Не можем мы публично повторять.
Тогда решили, братцы, мы случая дождаться,
На юбилей пробраться, на сцене оказаться
Спросить Татьяну, кто милей из нас.
Тут главная интрига, что нам ответит Шмыга,
Что нам ответит Шмыга — вот главная интрига,
Она споет, как пела много раз.
Она не удержалась от соблазна вклиниться в их дуэт:
— Ах, Лёша, ах, Юра, я признаюсь вам,
Что тоже изнываю от любви.
— Ах, Таня, ах, Тата,
Кто милее из нас, ты имя поскорее назови.
Встав с кресла, она пошла им навстречу:
— Ах, Юра, ах, Лёша, я признаюсь, вам:
Обоих вас люблю.
— Татьяна Ивановна!
Нельзя любить двух сразу. Так не было ни разу,
А если и бывало, то только в сериалах,
Но это даже в кризис не для нас!
Неужто же достоин лишь Кремер Анатолий,
Лишь Кремер Анатолий
Неужто же достоин
С тобой по жизни день за днем шагать?
Он, вероятно, к лету напишет оперетту,
Напишет оперетту, он, вероятно, к лету.
Кого из нас возьмешь с собой играть?
Хочу я быть, не скрою, лирическим героем,
Лирическим героем готов я быть, не скрою.
Устраивай нам кастинг хоть сейчас.
— Ах, Лёша, ах, Юра!
Я признаюсь вам,
Что тоже изнываю от любви, —
она с трудом сдерживала смех.
— Ах, Таня, ах, Тата!
Ну кончено, третий лишний,
Кто же лишний тут из нас?
— Ах, Лёша, ах, Юра!
Я боюсь, что третий лишний — это я.
Ох как заманчиво ей было сыграть Сильву Вареску. «Совратитель» Ярон предложил. Именно не назначил, а предложил. Она испугалась, что «не хватит голоса», и отказалась. Хотя, возможно, что хватило бы и на Сильву, и Марицу и других героинь классической оперетты, но… неизвестно, как бы ее голос выдерживал столь большую нагрузку. Страх вновь сорвать голос не покидал ее. Чуть позже, уже будучи женой Канделаки, она объяснит ему свой отказ играть самые выигрышные и эффектные роли. «Деспот» Канделаки в этом вопросе к ней прислушивался. Пройдут годы, и, когда голос окрепнет, она с удовольствием будет исполнять на концертах партии из классического репертуара.
