Она старательно подбирала слова, чтобы не шокировать его своей прямолинейностью.
— Ты еще слишком молодая, чтобы произносить подобные непристойности с таким удовольствием.
— Я произношу их в соответствии с темой разговора. Когда мне хочется блевать, я делаю это открыто, без ложной скромности. Хотя могла бы попросить пакет и использовать его втихаря. Католик-интегрист[1]вызывает у меня приступ морской болезни…
— Зачем нападать на этих людей… Они имеют полное право…
— Быть еще большими реакционерами, чем сам папа римский? Католик-интегрист борется за возвращение сутаны. Он приходит в ярость, когда видит крест на пиджаке кюре вместо ордена Почетного легиона, и трясется от злости, если какой-нибудь священник женится.
— Чего же ты хочешь? — воскликнул Роберт. — Католик-интегрист по-своему прав. Кто запретит ему осуждать пасторов новой волны? Он ратует за возвращение сутаны и в то же время признает, что армия должна носить военную форму.
— Нельзя спасти душу лишним лоскутом материи!
— Чтобы открыться, душе нужны особые декорации. Вот почему испокон веков церкви украшаются внутри и снаружи.
— Ха-ха! — фыркнула она. — Я теперь вижу, почему мой отец выбрал именно вас…
— Он меня не выбрал…
— Тогда, если хотите, можно сказать по-другому: я знаю, почему вы понравились ему.
— Мы не говорили с вашим отцом о религии…
— Послушайте меня, — произнесла она ровным голосом. — Я согласна, мы поженимся. Только потом я не хочу вести никаких душещипательных разговоров о семье, родине, религии. Я не считаю основополагающими эти понятия. Последними часто прикрываются, чтобы эксплуатировать человека.
— Боже! Как ты еще молода! — воскликнул он.
Резким движением она освободилась от его рук, державших ее за плечи.
— Оставьте меня в покое с моей молодостью!
Он снова взял ее за плечи и легонько встряхнул.
— Постарайся вести себя более цивилизованно. Я выслушал тебя. Теперь послушай и меня. Я ненавижу грубые слова! В особенности если их произносит женщина. Грубость есть не что иное, как интеллектуальная импотенция. Она — удел неудачников. Ее берут на вооружение только не состоявшиеся в этой жизни, ущербные люди.
Она прервала его:
— Вы почувствуете себя поднявшимся на ступеньку выше по социальной лестнице, если назовете дерьмо экскрементами?
Он воскликнул:
— А ты посчитаешь себя революционеркой, если поступишь наоборот? Не думаешь ли ты, что я женюсь на тебе, чтобы ежедневно выслушивать подобную чушь? Что касается политики, то мне необходимо лишь одно — не жить при коммунистическом режиме. А все остальное…
— А если коммунистический строй — это как раз то, о чем я мечтаю? Смести всю эту грязь, которую я вижу… Вокруг… Каждый день…
— Ты, моя крошка, путаешь коммунистическую партию со Средиземноморским клубом, — сказал он.
Он удивлялся самому себе. Зачем он ввязался в этот бесполезный разговор? Бежать отсюда, спасаться, пока не поздно. Общение с этой сумасшедшей девицей не сулило ему ничего, кроме неприятностей. Возможно, очень больших. И все же девушка казалась ему прелестной в своей наивной борьбе с ветряными мельницами. Он добавил:
— У твоих друзей-коммунистов очень странная метла: с одной стороны, она метет, а с другой — заметает…
— Давайте договоримся раз и навсегда. Вы никогда не будете касаться моих политических убеждений. Они не изменятся.
— Мне нет дела до твоих политических убеждений. Ты сама завела этот разговор.
— И второе. Вы дадите мне полную свободу…
— В каком смысле?
— Вы никогда не будете спрашивать меня о том, что я делала днем…
Хватит. С него довольно. Он оделся, а затем сказал:
— Детка, если говорить твоим языком, ты слишком зубастая, чтобы я женился на тебе. Я неплохо зарабатываю. На хлеб хватает. На жизнь не жалуюсь. Зачем мне связывать себя по рукам и ногам? Передай привет своему несчастному отцу, которого Бог наградил таким чудовищем, как ты. Я искренне сочувствую ему. Твой папенька, должно быть, сыт по горло твоими выходками. На прощание могу добавить лишь одно: проведенный с тобой час в постели доставил мне истинное удовольствие. На мое счастье, ты занималась любовью молча. И все же, несмотря на то, что общение со мной не принесло тебе радости, возможно, ты получила какой-то урок на будущее…
Он уже был на пороге, когда Анук подошла к нему. Он не поверил своим глазам. Ее лицо преобразилось, а синие бездонные глаза смотрели на него с нежностью.
— Простите меня, пожалуйста…
Дочь миллиардера смиренно стояла перед ним. Она просила у него прощения за весь тот вздор, который только что несла. Девушка почти вешалась ему на шею: «Только не лгите, что не хотите со мной еще раз переспать». Анук не произнесла последнюю фразу вслух, но ее взгляд был красноречивее всяких слов. Ее по-детски пухлые губы приоткрылись, словно для поцелуя, показывая ровный ряд белоснежных зубов. «Пожалуйста, не сердитесь». Кто еще мог бы устоять перед такой юной и прелестной особой, которая хотела… да, именно хотела во что бы то ни стало выйти замуж? Не будучи при этом ни горбатой, ни хромой, ни беременной, ни больной сифилисом?
Загадка из загадок. Он остался, чтобы разгадать ее. И конечно, красота Анук сыграла отнюдь не последнюю роль. Его решение подкреплялось еще и тем, что он, вышедший из самых низших слоев общества, едва добравшись до первой ступени социальной лестницы, мог диктовать богачам свои условия.
— Хорошо, — сказал он. — Мне тоже есть что сказать… Прежде всего я не хочу выслушивать в дальнейшем никакой политической брехни. Я верю в институт семьи. А когда ты примешь решение завести детей…
Ему показалось, что с ее губ вот-вот сорвется колкая фраза, но она вовремя прикусила язык.
Он продолжил:
— Я верю и в такой институт, как религия… Ты можешь называть меня интегристом, но, если священник во время нашего венчания будет облачен в спортивный свитер, я уйду из церкви…
На секунду она задумалась, пропустив мимо ушей его последнее замечание.
— Мы, французы, такие же политические комедианты и консерваторы, как испанцы. Клерикалы и сектанты…
Она прикрыла рот ладошкой левой руки.
— Клянусь, что не открою больше рот, чтобы говорить о политике. Клянусь вашей головой…
— Спасибо! Значит, я — покойник… Скажи, что это у тебя на шее?
— Символ.
— Какой?
— Я — пацифистка… Татуировка на моей шее — пацифистский знак.
