Растолкав людей, Андрей Михайлович приблизился к дьяку Висковатому, который держал крест для присяги.
– Вот зачем мы сюда пришли! – И он склонился перед царем: – Я, князь пронский и ярославский, присягаю на верность и крест целую тебе, великий государь, а буде не станет тебя, то сыну твоему Дмитрию! И накажи меня Господь за клятвопреступление, как последнего отступника.
У Анастасии закружилась голова. Словно во сне увидела она только что вошедшего Алексея Адашева, как всегда, с потупленными глазами и в черном кафтане, и брата его Данилу, одетого куда щеголеватее. С напряженными, суровыми лицами они пробивались к царскому ложу. Федор Адашев с глупым выражением толстощекого, распаренного лица следил, как сыновья целуют крест и клянутся в верности царевичу.
Ждал своей очереди подойти присягнуть и Сильвестр.
В рядах бояр настало смятение.
Анастасия переводила взгляд с одного растерянного лица на другое, не в силах понять, что вдруг произошло. Она могла бы руку отдать на отсечение, что Курбский явился сюда с недобрыми намерениями, однако именно его поступок переломил общее настроение. Именно его – человека, в котором она видела первого предателя! Что же, выходит, письмо, из-за которого разыгралась вся сия история, было клеветой на героического и верного князя? Или… или каким-то немыслимым образом Курбский проник в истинный смысл того, что происходило в последние дни в царской опочивальне?
Она могла предположить все, что угодно. Никогда не докопаться до истины! Остается только снова поверить Курбскому, а заодно умилиться верности братьев Адашевых и Сильвестра.
Анастасия зло стиснула пальцы. Зря, все было зря! Хотя почему – зря? Она хотела убедиться в верности этих людей царю – и убедилась. Или… или она желала убедиться в их неверности?
– Беру на себя обет, – продолжал тем временем Иван Васильевич. – Коли пошлет Бог дольшей жизни, отправлюсь паломником в монастырь Кирилла Белозерского, на поклонение мощам, с женой и сыном. Все слышали? А теперь идите. Идите все. Устал я. Иван Михайлович, – повернулся он к Висковатому, – ты в приемной держи крест за меня. Авось кто еще присягнуть надумает…
Голос царя дрожал то ли от слабости, то ли от сдержанного смеха.
На другой день с красного крыльца Большой палаты было объявлено, что царь, Божией милостью и молитвами, пошел на поправку, ибо царская смерть без ведома Божия не случается, как и смерть любого другого человека. Все Божьими руками охраняемы, умирают по суду его, никто не может быть убитым до назначенного ему дня…
– Ошибалась ты в Курбском, – сказал государь жене.
Она молчала. Сказать было нечего…
* * *
Клятва, данная Иваном Васильевичем, – поехать в случае выздоровления по монастырям – очень беспокоила его бывших друзей, в одночасье ставших недругами. А уж как ранили напоминания о том роковом дне, когда Иван подверг верность своих советников такому изощренному испытанию… Удивительно, что никто из них сначала не заподозрил опасности, не увидел ловушки. Отвыкли видеть в царе самостоятельное лицо, слишком крепко уверовали, что вполне властны над его душой и помыслами. И основания для такой самоуверенности были! Не раз и не два они трое беседовали меж собой, что никак не государева, а именно их заслуга, что миновали буйные времена боярской вольницы. Теперь они, лучшие из лучших, избранные, решали судьбы страны и бояр, все реже и реже советуясь с Иваном Васильевичем. Как сказал премудрый Соломон: царь хорошими советниками крепок, будто город башнями. И вполне естественно, ежели в головы их не раз закрадывалась мысль: раз советники так уж хороши, то зачем царь вообще?
Впрочем, нет, конечно, Иван нужен, пока нужен. Народ любит его, народу необходим некий наместник Бога в человеческом образе. Но Анастасия… Она всегда внушала советникам неприязнь – прежде всего потому, что слишком уж крепко был к ней привязан царь. Сильвестр делал все, что мог, чтобы держать Ивана в отдалении от жены, строго ограничивал время их близости, наставлял, что не годится жене так часто вмешиваться в дела своего господина, ее дело – сидеть в тиши, подобно сверчку запечному. Однако и он, со всеми своими премудростями и канонами, оказался бессилен пред стихийной силой женственности, исходящей от Анастасии. Вот ведь искусительница!
А были они на самом краю гибели. Решив не допустить к трону Захарьиных, Сильвестр, Курбский и Адашев уже готовились принять присягу князю Старицкому, который поклялся не ущемлять их власти и влияния. С тем и отправились в опочивальню цареву. Но все переломилось в последнее мгновение. Вовремя они узнали, что «умирание» государя – чистое притворство. Кабы не узнали, где б они были сейчас, все трое, привыкшие называть себя избранными и полагать всемогущими?
Нет, нельзя, нельзя допустить, чтобы Иван скользким угрем вывернулся из рук советников своих. Нельзя допустить, чтобы в паломничестве в Кирилло-Белозерский монастырь, куда он так рвется, царь обдумал случившееся как следует, чтобы по-прежнему оставался под влиянием своей лукавой жены. Понятно, на каких струнах его души играет Анастасия: царь-де рожден поступать так, как ему хочется, а не как другие присоветуют. Ныне же он делает все именно по воле других. Вот в чем главная опасность путешествия – в близости Анастасии.
Советники привлекли на помощь знаменитого проповедника Максима Грека, некогда бывшего на службе у отца Ивана, великого князя Василия Ивановича. Взывая к великодушию государя, старец сказал Ивану, что обет его не согласен с разумом. После взятия Казани осталось много вдов и сирот, гораздо лучше заняться устройством их судеб, чем исполнять обещания, данные в горячке.
– Если послушаешься меня, будешь здрав с женою и сыном! – изрек Максим Грек на прощание, и слова его произвели огромное впечатление не только на царя, но и на Анастасию. Все знали о ее впечатлительности, знали, как трясется она за жизнь сына, и были почти уверены, что смутный страх, напущенный Максимом, не сможет не завладеть слабой женской душой.
Но, видимо, что-то свихнулось в мироздании, коли эта женская душа оказалась гораздо сильнее, чем советники рассчитывали. На другой день было объявлено, что царь своих обетов не изменил и в паломничество отправляется буквально завтра же. Ночная кукушка опять всех перекуковала!
Адашев и Сильвестр были вне себя от ярости, однако оба высокоумных мужа в упор не видели то, что мгновенно открылось перед хитроумным Курбским: именно в словах Максима Грека заключалось безошибочное средство низвергнуть Анастасию и вернуть себе влияние на царя. Средство жестокое, горькое, злое, может быть, ядовитое… однако необходимое.
– Ну что ж… – протянул князь Курбский. – Как сказал Максим? «Если послушаешься меня, будешь здрав с женою и сыном». Так, что ли?
– Ну, так, – насторожился Адашев, услыхав в голосе своего друга насмешливый оттенок. Он уже знал, что о самом важном и серьезном Андрей Михайлович никогда не говорит важно и серьезно – всегда с усмешечкой, словно красуясь. – И еще добавил, что опасность будет грозить именно царевичу.
