Я положил украденную у Джулиана сигарету на стол рядом с коробком спичек “Свонз Веста”. Включил лампу. Уселся за стол и расправил плечи. Не хотелось горбиться в то мгновение, когда навсегда менялась моя жизнь.
Любовь моя была столь сильна, что я решил умереть вместе с ней.
Я внимательно изучил сигарету. Мелко нарезанные листья табака, упакованные в тоненькую бумажную трубочку, присоединенную к искусственному фильтрующему устройству. Вещь, предназначенная для того, чтобы доставить мозгу небольшое наслаждение. Какая нехитрая задумка, какое чистое стремление и какое аккуратное исполнение. Я покатал ее по столу. На бумаге, прямо над фильтром, напечатано “Бьюкэнен”. Недурно придумано. Я снова ее покатал. Хорошо катаются сигареты.
Курить сигарету сейчас, в одиночестве, чтобы потренироваться перед Люси, — трусость. Но я боялся закашляться или почувствовать дурноту, меня даже может стошнить, а это весьма некстати в присутствии Люси, которая в противном случае наконец восхитилась бы тем, что я готов умереть ради нее.
Я сунул сигарету в рот. Меня поразила ее сухость. Я вынул сигарету изо рта, и она прилипла к нижней губе, надорвав кожицу. Я положил сигарету и попытался зажечь спичку в сложенных лодочкой ладонях, как Хамфри Богарт в Париже в фильме “Касабланка”, но не смог. Поэтому я зажег спичку, чиркнув ею к себе, и отлетевшая искорка прожгла дырку в моей рубашке.
Я в последний раз глубоко вдохнул. Облизал губы и снова сунул сигарету в рот. Мне почему-то вспомнилась статья в “Космополитен”, где говорилось, что сигареты — заменитель материнской груди, и я подумал о беременной Люси, а затем о своей матери и бесчисленных обещаниях, которые я дал и которых теперь не вернуть.
Я вынул сигарету изо рта. Посмотрел, как догорает спичка.
Я боялся умереть.
День
5
Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (1493–1541), также известный как Парацельс. Личный врач Эразма и герой Тео. Известно, что Джон Донн считал его более великим новатором, чем Коперника.
Парацельс верил, что вначале существовала первичная материя, Великая Тайна, которая, видоизменяясь, дает жизнь. Поэтому основа любого зарождения — деление, и на всем, что отделяется от ВТ, лежит определяющий отпечаток. Позже на этой основе выстроили теории микро- и макрокосмов. В частности, Парацельс открыл тогда, что все вокруг нас, сколь угодно малое и по видимости обыкновенное, является микрокосмическим выражением макрокосма, или ВСЕГО.
Он считал, что цель научных исследований — распознать отпечаток, объясняющий связь любого предмета с первичным источником. Для Парацельса это было равнозначно поиску Бога, а приложив эти теории к медицине и человеческому телу, он стал первым в Европе врачом, предположившим, что болезни поражают отдельные органы. Он также открыл, что яд может с успехом использоваться как лекарство, и, по слухам, ускорил свои исследования, часто проводя опыты над самим собой.
Она познакомила меня с титанами курения. Преподала мне его мифологию посредством черно-белого кино, показала мне его богов, злодеев и обряды. Я дивился на Грету Гарбо и Сэма Спэйда и на то, как сигаретный дым подчеркивал серебро серебристого экрана.
Она водила меня на серию довоенных детективных фильмов компании “Житан” в “Артс Синема”, где в туалетах на четырех основных европейских языках висел знак “не курить”, а экран меж тем заполнялся нераскаявшимися образами самых искусных курильщиков двадцатого века. Их и наши жизни становились лучше благодаря табаку, подтверждая вне всяких сомнений, что в трудную пору — будь то любовь или война — единственным воистину человеческим деянием всегда было курение. Курение было уместным ответом на истерию и скуку. Оно утешало в победе и в поражении. Но самое главное — оно безопасно на все сто. Я не видел, чтобы на экране кто-нибудь умер от рака легких. Никто даже не кашлял, ни у кого не болело горло, за исключением, быть может, Марлен Дитрих.
Люси сказала, что все это может стать моим. Что курение и некурение — всего лишь согласие и несогласие войти в мир кино, где сигареты после занятий любовью выкуривались в огромных постелях самых шикарных гостиниц мира. Людьми вроде нас. Она протягивала мне сигареты, как яблоко. То были любовь и желание. То было знание и все на свете.
Уолтер в прекрасной форме, на нем сине-голубая крокетная кепчонка, высветленная бесчисленными апрельскими дождями. Это его спортивная кепчонка, и он ждет Джонси Пола и старого Бена Брэдли на партию в домино. Денежные суммы перейдут из рук в руки. Не обойдется без ругани.
Итак, Уолтер оживлен и подогревает свою удачу, набивая в каждую трубку табака чуть больше обычного. Я спрашиваю его, пытался ли он когда-нибудь бросить.
— По собственной воле — никогда.
С трубкой во рту он откидывается в кресле и натягивает темный козырек кепчонки на лоб. Вынимает трубку изо рта и заглядывает в чашечку. Двигает челюстью, собирая бусинки воспоминаний столь разнообразные, что они складываются в любое количество историй.
— У меня был как-то друг, который пытался. Он потерял жену и детей.
— Раздражительность?
— Нет, ничего подобного. Все дело в “МСС”.
— Брось, Уолтер. Готов поспорить, что “МСС” не имело с этим ничего общего.
— То, что мы называли “мужской сексуальной сигаретой”, лучшее курево за неделю.
Уолтер перескакивает с пятого на десятое, но в итоге добирается-таки до сути. Виновата супруга. Желая облегчить мужу отказ от курения, она решила, что им надо отставить постельные утехи, пока тот не перестанет мечтать об “МСС” после их завершения. Страдания мужа постепенно усиливались. Он продержался два месяца, а потом решил заглянуть вечерком к Уолтеру в надежде на моральную поддержку. Уолтер пригласил его в дом, откупорил несколько бутылок пива и наконец, просто из сострадания, предложил старому приятелю “Вудбайн”.
Назавтра жена его друга ушла к матери, забрав с собой детей.
— Она учуяла в его дыхании табак, — говорит Уолтер. — А для жены это означало только одно: ее муж переспал с другой женщиной.
Уолтер захихикал.
— Не опрокинь пепельницу!
Каждую среду он неукоснительно набивал две хозяйственных сумки сигаретными блоками и вызывал такси. Каждую среду он возвращался ночью домой с пустыми сумками. Это все еще меня не касалось.
Судя по всему, у него закончились вещи, которые можно мне всучить, и я его почти не видел. Я забеспокоился, что он меня недолюбливает, и хотел себе в утешение курить сверхурочно, но, разумеется, не смог. Я спросил его, нельзя ли мне присоединиться к нему во время просмотра “Завтрашнего мира”, и он очень вежливо предложил мне лучший конец дивана — тот, на котором меньше собачьей шерсти. Гемоглобин свернулся между нами, а Бананас улегся на Гемоглобина.
