Так, в центре Белостока «организовался» «луна-парк», хорошо хоть не лупанарий. Ещё где-то кинотеатр, жилой дом, здание пожарной охраны, склад фуража, дров, угля, конюшня. А какие замечательные клозеты выходили из православных часовен военных городков! Выложенные кафельной плиткой, они представляли собой маленькие чудеса сантехники.
Но Саша помнил, что происходило и на востоке, у них, за старой границей, и не позволил себе эмоций.
– Да, а ещё стреляем по ним из пушек, – спокойно произнёс Ненашев, вспоминая про случай в Пинске. – Это пока наша беда. Но Гитлерштрассе в Москве не будет. Будет тяжело, страшно, самим покажется, что ещё чуть-чуть и – катастрофа. Переживём, а потом подметём Красную площадь знамёнами врага.
– Пан показал себя весьма информированным человеком.
– Не замыкайтесь и не смейтесь. Так будет. Лучше скажите, что ваши прихожане будут чувствовать, если в следующую пятницу или субботу кто-то начнёт громить кресты и часовни вдоль дорог? Естественно, все факты укажут на подлецов-большевиков.
– Вам это точно известно?
– Нет, я сейчас явно вру. Да ладно! Так, слышал разговор, но у нас подобным мелочам ещё не придают значения. Ну, подумаешь, начнёт тот самый церковный хор не петь, а стрелять в русских, помогая рейху. Ad majorem hominis gloriam[43].
– Вот как! – зло воскликнул ксендз, видя, как Ненашев лениво изобразил что-то похожее на нацистское приветствие.
Его только что предупредили: Гитлер заранее захотел стравить прихожан с Советами. Нет уж, пусть русские и немцы сами убивают друг друга, их время уничтожать врагов Речи Посполитой придёт потом.
– Давайте закончим ненужный разговор, – поморщился капитан. – Пойдёмте выпьем за защитников Варшавы, героев Вестерплатте, за польский флаг над вашей столицей. За покорённый Берлин, куда вместе войдут наши ребята в пилотках и ваши в конфедератках. Или вам не нравится моя религиозная позиция?
«Ничего, ничего, вы ещё добровольно в истребительные батальоны НКВД вступать будете», – ухмыльнулся Панов, надеясь, что в предстоящий воскресный день хоть кто-то будет соблюдать нейтралитет. С пятыми, шестыми и седьмыми «колоннами» надо бороться до их возникновения.
Отставной полковник не шутил и историей не играл. В 1944 году в доме Облонских все смешалось. После того как ликвидировали польское подполье и прошёл призыв в Красную армию, защищать население от распоясавшихся бандеровцев стало некому. Не ожидали наши органы такого размаха резни, учинённой «западенцами». Фотографии проделок, возведённых в пантеон «борцов за самостийность», не возьмёт для сценария ни один режиссёр голливудских «ужастиков»[44].
Вот так для Ненашева весело летело время, но больше по религиозным темам и о политике его не беспокоили. Уж что бы там ни решил ксендз, но до самого вечера благожелательно кивал ему.
А Панов с исключительно добрым лицом старался сейчас забыть особый вид «благодарности» от ряда граждан освобождённой в 1944 году Польши. Они стреляли Красной армии в спину, словно крысы.
Начался вечерний перезвон колоколов. Пожалуй, и ему придётся заглянуть в храм рядом с двумя северными дотами батальона.
Купол церкви Пресвятой Богородицы был хорошо виден за домами. Ненашев заглушил мотоцикл напротив. Красота, вокруг идиллия. Цветут деревья. Пахнет зеленью и мёдом.
Максим обошёл здание и постучал с чёрного хода. Минуты через три ему открыли.
– Ребёночка крестить или сами надумали? – раздался тихий и спокойный голос. Человек в рясе вопросительно и доброжелательно смотрел на советского командира.
– Я вообще-то крещёный.
– А! Хотите помолиться?
– По другому делу, – несколько суховато сказал Максим.
– Неужели свадьба? – Поп посмотрел на него c такой затаённой надеждой, что Ненашев изумлённо уставился на него, а потом, справившись с собой, помотал головой.
– Сын мой, так для чего вы пришли в святой храм? – смиренно прозвучал очередной вопрос.
Ох, как сложно с этими «восточниками». С утра до вечера они «атеисты» и «безбожники», а ночью или под утро постучат с чёрного хода «ребеночка окрестить», да так, чтобы не писать в церковную книгу. Или во время службы встанут где-то в углу, думая, что никто их не замечает. А панихиду заказать или записку подать во здравие, а кому и за упокой – обычное дело[45].
Панов внимательно посмотрел на отца настоятеля, припоминая чуть не случившуюся в Западной Белоруссии альтернативу на земле. Как вам проповедь: «Да здравствует советская власть, да взовьётся красное знамя на всей земле» или «Граждане параферяне, призываю вас проголосовать за блок коммунистов и беспартийных! А тот, кто будет голосовать против выставленных кандидатов, будет голосовать против советской власти и против Бога!»?
Настоящим шоком для граждан, прибывших с востока помогать строить новую жизнь, стало избрание в крестьянские комитеты попов и дьяконов. А ещё молитвы за здоровье товарища Сталина, как избавителя православной церкви от гонений. Потом новая жизнь взяла своё, но религию особо не гоняли, а подошли чисто по науке[46].
Фининспектор, сверившись с планом, исчислял подоходный налог и культсбор, пожарный инспектор штрафовал за ветхое состояние храма, милиция – за посиделки рядом. Миф о небесах убедительно разоблачал присланный из центра человек. На лекцию «Нравственность и религия» в избе-читальне собралось сто пятьдесят человек. Так посчитано по отчётам. «Религия есть злейший враг советского патриотизма»[47].
Но пришёл сюда Саша не за отцом настоятелем, чтобы непременно нацепить на «ценный кадр» каску и забрать к себе в батальон. Мол, пусть, как в фильме о штрафниках, батюшка строчит из пулемёта и учит бойцов духовности.
Бормотать молитвы, знакомые с детства, говоренные мамой, бабушкой или придуманные самими, начнут в июне 1941-го. Даже ярые атеисты станут просить какую-то высшую силу оберечь и отвести от себя случай-смерть. Полчаса под миномётным обстрелом – и вспомните не только Бога, но и чёрта, с буддийским спокойствием гадая, куда этот зараза-шайтан положит следующую мину. Сам Панов такой. Носил на груди крестик-талисман, а в нагрудном кармане молитву-записку. Иногда что-то шептал невнятно. Как-то успокаивало и, самое главное, помогало задавить в себе страх. Но ходить в храм молиться он после не стал.
