Глава 18,
или «ТАСС уполномочен заявить…»
14 июня 1941 года, суббота
Максиму снились самолёты. Чёрные кресты с характерными неубирающимися шасси пикировали на дорогу, оставляя на земле облака взрывов, а он, находясь ещё выше, наблюдал беззвучную картину уничтожения людей, мечущихся в панике. Неожиданно капитан потерял опору в воздухе и начал падать вниз. Сердце замерло от страха, земля стремительно приближалась…
А это что за чужой бред врывается в его персональный кошмар?
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой…
Сдались кому-то мозолистые штыки! Он своё дело сделал. Лучше ничем не грузить довольного и смертельно уставшего за ночь человека. Капитан перевернулся на другой бок и пожелал себе начать дремать вновь.
Но в голове опять возникли звуки.
Вашу мать! Началось в колхозе утро!
Иволгин, ты просто балбес. Всё-таки провёл в лагере радио.
Капитан натянул на голову шинель. Не помогает. Будто кто гвозди вбивает в череп. Так вот тебе, гад, прошлый вариант припева:
С отрядом флотских
Товарищ Троцкий
Нас поведёт на смертный бой!
На, подавись!
Подействовало, но не так, как хотел комбат. Репродуктор поперхнулся, будто переваривая его слова. Потом там что-то глухо щёлкнуло, туберкулезно прокашлялось и очень хорошо поставленным женским голосом начало вещать о методах разведения кроликов в колхозах степного Казахстана.
«Блин, ну просто зараза! Как пилит и выносит мозг!»
Выдвинутая наружу рука как манипулятор начала шарить по сторонам и возмущённо втянулась обратно, не найдя рядом предусмотрительно выставленный кефир. Ах да, он чуть попутал времена.
Придётся просыпаться. На будильнике восемь утра. А он загулял и явно провалил на свидании все пункты заново написанной анкеты о своём исключительно бедняцком происхождении.
Внезапно Максим понял, что в палатке сейчас не один.
Нет, его не пришли арестовывать. Так извращённо органы не будят, и чего их боятся? Любой человек в синей фуражке, попавший в его лагерь и пытающийся качать права, сразу получит в репу. Пугаться эмблемы со змеёй и мечом надо только в Москве. 3-е управление Наркомата обороны так и не переодели к началу войны.
Ещё раньше, в июне 1939-го, товарищ Берия издал приказ, запретивший территориальным органам НКВД лезть к военным[1]. Если им нужен человек, то пусть пишут его начальству. Оно должно решить, кто куда поедет.
Ненашев рывком сел на кровати, спуская босые ноги. О! Ничего себе! Не ждал он так рано в гости пограничника.
Елизаров как-то потерянно смотрел на него. В руках, запачканных свежей типографской краской, он держал свежий номер «Известий». Понятно, реальность идёт по старому сценарию, если вновь появилось заявление ТАСС.
Михаил чувствовал себя отвратительно. Выслушав Чесновицкую, он так и не смог уснуть. Мир ощутимо качнулся вновь, не гауптман, а пришедший с ним пожилой господин из абвера был связником Ненашева. А ещё совет капитана захватить утром газеты. На Елизарова будто вылили ушат холодной воды, когда он прочёл строки: «Слухи о намерениях Германии порвать пакт и предпринять нападение на Советский Союз лишены всякой почвы».
– Ты позавчера говорил про это?
– Ожидал чего-то вроде того. – Комбат поморщился.
После этой заметки в приграничных частях ещё усерднее начнут бороться со слухами о скором нападении немцев. Как ещё понимать слова о неких враждебных силах, желающих стравить СССР и Германию? Стороны-то добропорядочно соблюдают все пункты Договора о ненападении.
Изменится настроение бойцов и командиров. Теперь, мол, не грех на пару дырок ослабить ремень. Наверху знают, что делают. К чему беспокойство, всё под контролем.
По-иному новость звучала для частей Красной армии, двинувшихся в Белоруссию из внутренних округов. Читая о себе, как о средстве «ежегодной проверки работы железнодорожного аппарата», причём только по ночам, бойцы и командиры тревожно перешептывались – скоро война.
В Берлине о заявлении ТАСС не скажут ни слова, а в Москве встревоженному Генштабу к вечеру официально разъяснят, что истинная цель заявления – аккуратно прощупать настроения гитлеровцев[2]. Впрочем, чем меньше дней оставалось до 22 июня, тем больше стихала суета на чужом берегу Буга. Вермахт почти закончил подготовку к вторжению, расположив большую часть пехоты на расстоянии суточного перехода от границы, а мехчасти так, чтобы они могли выйти на рубеж атаки за несколько часов до вторжения.
Хуже всего было политрукам, которые неожиданно оказались перед выбором. Что делать? Продолжать идти новым курсом «враги-фашисты»? Или вновь вернуться к «дружбе, скреплённой кровью», ставшей привычной за почти пару лет? Или молча ждать разъяснений из Москвы?[3]
Ненашев натянуто улыбнулся, закрыл глаза и голосом медиума произнес:
– У вас в руках номер сто тридцать девять, в скобках цифра семьдесят пять пятнадцать. Заметка на второй странице, сквозь которую видна шапка газеты. Цитирую: «По данным СССР, Германия также неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении».
Елизаров с ужасом взглянул на капитана. Сообщение по радио передали вчера вечером, когда Ненашев был несколько подшофе, а газету в лагерь он привёз прямо из типографии.
– Ну что, теперь на щавель перейдёшь и окрошку? Говорят, полезно в период обострения бдительности. И это… как его, газету со света убери, хорошо?
– Ну и глазастый ты! – восхищённо отозвался Елизаров и отошёл от окна в палатке.
Судя по мрачному выражению лица, текст Ненашева просто убил. Максим ждал другой реакции. Неужели наверху ничего не знают? Или товарищу Сталину неверно докладывают, держа в неведении. Неужели не нашлось человека, способного сделать правильные выводы?
А может, сообщение в газете – маскировка. Писали же газеты что-то похожее 8 мая. Пограничник знал, что в лесах, за Брестом, стоят дивизии 28-го стрелкового корпуса и формируются новые механизированные части. Ежедневно по ночам разгружаются эшелоны с войсками и боеприпасами, что исчезают в пограничных лесах.
