Расправив на столе кардиограмму, он сравнивал ее с энцефалограммой Мары.
– Если вы заметили спорадические волны на энцефалограмме, – кончиком карандаша Фидлер очертил необычно высокие пики и столь же необычные спады на карте, – то обратите внимание на следующее: эти всплески приходятся на период диастолы предсердия на кардиограмме. А вот здесь сравните волны PQR и QRS. Видите, какими плоскими выглядят волны ST.
Коллеги Фидлера внимательно следили за его карандашом, заглядывая ему через плечо.
– Ты прав, Макс, – согласился Томкинс.
– Да, но что бы это могло значить? – спросил доктор Кесслер.
– Право, не знаю, имеет ли мой вывод какое-нибудь значение… Полагаю, это означает лишь одно: когда предсердия в состоянии расслабленности, мозг по какой-то непонятной причине находится в состоянии лихорадочной активности. Весь вопрос – почему? Как правило, мозг и сердце функционируют синхронно – их ритмы совпадают, и расслабляются они одновременно. Лишь однажды мне довелось наблюдать явление, подобное нашему случаю. Это было несколько лет назад, в Праге, на семинаре по гипнозу. Там демонстрировалось состояние глубокого транса, индуцированного доктором Антоном фон Юрсиком.
– Глубокого транса?! – воскликнул Томкинс. – Помните, я сказал, что мне напомнило состояние Мары?
– Да, конечно. Как бы то ни было, испытуемый доктора фон Юрсика оказался номером первым на шкале восприимчивости, регистрирующей пять степеней глубины такого транса. Никогда и никого я не видел в столь глубоком трансе. В то время у меня промелькнула мысль о том, что это самая низкая отметка, самый низкий показатель витальности, то есть испытуемый находился на грани жизни и смерти…
Фидлер, казалось, смутился. Немного помолчав, он снова заговорил:
– Есть только одно, но радикальное отличие – жизненные показатели Мары Тэйт. Частота сокращений сердечной мышцы, давление, дыхание – все это у нее в норме. Что же касается пациента фон Юрсика, то у него по мере углубления транса снижалась частота сердечных сокращений, снижалось давление крови, а энцефалограмма показывала опасное уплощение волн.
– И какова же цель пражского эксперимента? – спросил доктор Кесслер.
– Это была демонстрация возрастной регрессии, причем одна из самых впечатляющих, насколько мне известно. Испытуемый оказался в далеком прошлом, перенесся на сто лет назад. В той своей жизни он был прославленным пианистом, получившим мировую известность и гастролировавшим с концертами по всему миру.
Фидлер бросил на Кесслера озорной взгляд.
– Чтобы вам стало ясно, что я хочу сказать… В общем, он оказался Ференцем Листом.
– Ференцем Листом?! – Кесслер уставился на коллегу. – Вы не можете говорить об этом серьезно, доктор Фидлер!
– Смею вас заверить, что это был весьма серьезный эксперимент!
Главный врач покачал головой:
– Но ведь вы, конечно, не верите в реинкарнацию? Право же! Ференц Лист!
– Я и не говорил, что верю в реинкарнацию, сэр. Смею только заметить, что доктор фон Юрсик тоже в нее не верил. Как я уже объяснял доктору Томкинсу, вам необязательно верить в возрастную регрессию, достаточно только использовать ее как метод, как эффективный инструмент лечения, благотворно воздействующий на пациента. Наша забота – Мара Тэйт. Поэтому я не стану углубляться в рассуждения об упомянутом случае. Единственная моя цель – показать, что этот метод лечения может быть применен к Маре Тэйт.
Кесслер побагровел от праведного гнева. Он прямо-таки весь ощетинился.
– Только не в моей больнице, доктор Фидлер! Боже, никогда не слышал ничего более нелепого и смехотворного… Это так… так непрофессионально! – Кесслер повернулся за помощью к Томкинсу: – Лесли, я спрашиваю вас…
Фидлер улыбнулся и поднял вверх руки:
– Пожалуйста, выслушайте меня, доктор Кесслер. Выяснилось, что пациент фон Юрсика – сын некогда знаменитой пианистки. Мать его еще прославилась и игрой на клавесине. Она оставила карьеру ради брака и семьи. Карл стал ее любимцем, и он единственный из троих детей унаследовал талант матери. Она все свои силы положила на то, чтобы он поддержал традицию и посвятил себя искусству, которое она предала. Это ее собственное слово – «предала». Ей так и не суждено было избавиться от глубокого чувства вины. Она постоянно страдала – от того, что предала свой дар, свою публику и себя самое. В Карле же видела возможность искупления… Ей казалось, что в его лице она отдает жизни то, что отобрала у нее. Была только одна загвоздка: хотя Карл оказался очень талантлив и с отличием окончил Парижскую консерваторию, он все же не в полной мере обладал тем даром, который необходим подлинному виртуозу. Чтобы примирить непримиримое, Карл уверовал в реинкарнацию. Ему хотелось верить, что в прежней жизни он достиг того величия, в котором в нынешней жизни ему было отказано. Эта убежденность давала внутреннее ощущение собственной значительности и уверенность, в которых он нуждался, чтобы вести нормальную творческую жизнь, жизнь преподавателя музыки. Называйте это как хотите – костылем, плацебо,[8]исцелением силой веры, наложением перстов, колдовством, изгнанием дьяволов, мучивших и искушавших его, называйте как хотите…
– Отлично, если это действует! – воскликнул Томкинс, с улыбкой глядя на озадаченного Кесслера. – Доктор, Мара Тэйт – моя пациентка, и я беру на себя всю ответственность за ее лечение и благополучие. – Томкинс повернулся к Фидлеру: – Кажется, я начинаю догадываться, к чему ты клонишь, Макс. Ты, кажется, считаешь, что эта ее кома, этот транс могут быть самоиндуцированными?
– Почти убежден. Таких случаев – миллионы. Это крайняя форма бегства от реальности. И должен сказать, гораздо более желательная, чем классическая кататония.[9]Вы говорите, что она всегда проявляла повышенный интерес к своим корням, к жизни своих предков. Возможно, ее нынешнее состояние объясняется отчаянным усилием найти путь в этот боготворимый ею мир прошлого. Если все пойдет хорошо, если мне удастся добраться до нее, проникнуть в ее глубокий сон, тогда, возможно, я смогу помочь ей достичь цели.
Кесслер смотрел на Фидлера с нескрываемым ужасом. Наконец прошептал:
– Не верю, что подобное возможно… Черная магия в Павильоне Харкнесса!
Мара лежала на широкой больничной кровати, лежала словно неживая. Ее поместили в палату для состоятельных пациентов и важных персон. Черные волосы Мары разметались по белой подушке, и Фидлеру пришло в голову, что так живописно их мог бы расположить лишь искусный дизайнер. Во всей представшей перед его глазами картине было что-то нарочитое, театральное, будто подготовленное для фотографа и публикации в журнале.
