— Раз его это не волновало, стало быть, он ничего и не знал, — возразила Кэт.
— Нет, незнание доказывает только его безразличие.
— Замечательно, — пробурчала Кэт. — И что это значит?
— Ну, Барнаби всегда известно, чем ты занята, а если нет, то он спрашивает. Возможно, задает слишком много вопросов, поскольку считает тебя интересной или даже привлекательной. Он заботится о тебе, понимаешь?
Полли вздохнула с облегчением, когда дети пришли домой с разницей в несколько минут, прямо перед их с Кэт уходом. Присутствие подруги тоже радовало. Если Кэт наполняла дом шумом и энергией, то дети ее поглощали, создавая пустоту, так что Полли чувствовала себя парящей в вакууме. Вся ее теплота, активность и энтузиазм исчезали в огромной черной дыре.
Дети стали ее самой последней потерей, они не умерли как остальные, но при этом отдалились от Полли. Сын Джереми с раннего детства был очень независимым ребенком, еще дошколенком перестал принимать чужую помощь, всегда имел собственную точку зрения и мало распространялся о своей жизни. В двенадцать лет он был почти полностью отрезан от внешнего мира и большую часть времени производил какой-то неопределенный шум — скрипел и иногда ревел, орал немелодичные песни.
Когда обращались непосредственно к нему, он лишь издавал длинный пронзительный звук «Эээ?». Или изображал рвоту. Хватался за живот и горло. Начинал пошатываться и бешено вращать глазами. Его местоположение всегда было легко определить. Хотя он ни с кем не общался, но и молчуном тоже не был. Фырканье и рычание доносились из комнат, кухни, шкафа, причем он не замолкал даже когда ел, готовил домашнее задание или смотрел телевизор.
Если просьба выключить очередное дурацкое шоу не звучала достаточно настойчиво, а у Полли было время и, самое главное, терпение, она наблюдала за ним, как натуралист изучает жабу или насекомое. Рассматривая свое положение со стороны, она гадала, сколько матерей недолюбливают своих сыновей, считают ли они их поведение в подростковом возрасте лишь слегка нагловатым и способен ли кто-нибудь из них адекватно подойти к воспитанию подрастающих сыновей.
Ее дочь Андреа — совершенно другое дело: прекрасная девушка; по крайней мере когда-то она в это верила. А еще Полли думала, что Андреа так и останется с ней навсегда. Милая, нежная, благодарная, все время опрятная, она была чудным ребенком. О такой дочери мечтают все женщины, если, конечно, они вообще мечтают о дочери. Она любила Полли, говорила об этом и всегда хотела быть рядом. Но в тот момент, когда ей исполнилось тринадцать, два года назад, Андреа превратилась в молчаливое, мрачное, отрешенное создание. Вдруг стала вегетарианкой, пацифисткой и ярым агностиком[2]. Когда-то щедрая и вежливая, теперь она ни словом, ни делом не выказывала беспокойства о Полли и Джереми.
В самые отвратительные часы, обычно в два или три ночи, просыпаясь от внутренней всепоглощающей пустоты, Полли часто думала: «Дети недостаточная причина, чтобы жить». А потом начинала плакать, ведь ничего больше и ничего лучше у нее не имелось.
Кэт, однако, была рада их видеть. Хотя обычно она радовалась абсолютно всем. Андреа пришла из школы первой и застыла в дверях. Из своих кудрявых светло-рыжих волос она сотворила нечто невообразимое, длинная сетчатая юбка касалась грязных ботинок на толстой подошве, сверху она надела жакет с латунными пуговицами, купленный в эконом-магазине. Все это Кэт в отличие от Полли с легкостью проигнорировала, сразу же обнаружив то, чем можно восхититься.
— О, какая прикольная сумка! — Она подошла ближе и потрогала серую брезентовую сумку-котомку.
Андреа приобрела ее в один из своих последних визитов в армейский магазин. «ДЛЯ ПРОТИВОГАЗОВ», — гласила надпись на лицевой стороне.
— Я нашла ее в армейском магазине, — сообщила Андреа. — Там были сумки двух размеров. Я купила обе.
— Привет, милая, — поздоровалась Полли.
— Привет, — ответила Андреа и тут же ушла, волоча за собой подол тонкой юбки.
Стоя посреди комнаты, женщины слышали, как девочка поднялась по лестнице и закрылась в своей комнате. Но тут же распахнулась дверь прихожей и на пороге появился Джереми. Остановившись в дверном проеме, мальчик несколько раз икнул, передернул плечами и закончил представление громким сопением.
— Ты помнишь мою подругу Катарину Харлей? — спросила Полли.
— Кэт, — поправила та и шагнула вперед, протягивая руку.
Джереми пожал ее ладонь, скопировал дятла Вуди и покинул комнату, издавая низкое гудение.
Полли вздохнула и взяла пиджак.
— Я хорошо выгляжу? — спросила она Кэт, рассматривая свое отражение в зеркале.
— Не так уж важно, что на тебе надето, когда дело касается «выкручивания рук», — ответила подруга, облаченная в широкие брюки и блейзер. — Напомни мне, зачем мы это делаем. Ты часто виделась с Джинджер за пределами клуба?
— Нет, да и никто из нас ее почти не видел. — Полли вытащила ключи из двери, когда они выходили из комнаты. — Но что-то здесь не так и кому-то должно быть не все равно. А еще мне кажется, что наша группа как раз и состоит из таких людей. Кроме того, несмотря на все эти публикации в прессе, Джинджер была хорошим человеком.
Кэт повернулась к зеркалу и быстрым взглядом окинула свое отражение.
— Думаю, тебе понравится тот факт, что Джинджер преуспела в своем деле, — саркастически заметила она.
— Только вот ее убили, — ответила Полли, выходя в пыльный солнечный полдень.
Глава 5
Гарольд Пасс остался совершенно один в доме на Беверли-Хиллз, который, конечно же, нуждался в новой хозяйке. Как и в других домах на этой улице, в нем размещалось сразу несколько семей. Он располагался на пересечении двух широких бульваров с пальмами по обеим сторонам. Дома были настоящими особняками, такими ухоженными, что напоминали яркие картинки. Режиссеры арендовали их для съемок телевизионных фильмов. Но это не являлось проблемой для жителей, которые много путешествовали и снимали второй или третий дом, без труда выкладывая за ночь по две тысячи долларов.
На улице, кроме Кэт и Полли, виднелись лишь принадлежащие садовникам грузовички. На близлежащих парковках стояли машины арендаторов, исключительно «мерседесы», «БМВ» и «лексусы».
— Неужели все эти люди были ее друзьями? — удивленно спросила Кэт, когда они ехали по улице.
Фактически это был не совсем вопрос. Соседи не обязательно становились друзьями, где бы они ни жили, а в Беверли-Хиллз добрососедскими отношениями даже не пахло, несмотря на близкое расстояние между домами. Люди уже не вывешивали на улице выстиранное белье, только горничные и садовники собирались по выходным на задних дворах. Никто не одалживал яйца и сахар, поскольку их больше не ели даже те, кто готовил.
