Ему приходит на ум история, рассказанная у костра одним гаучо, где-то за год, а может быть, и, какая теперь разница, за три года до этого, да и сам гаучо был похож на всех остальных и играл на гитаре ни лучше, ни хуже других. Это была история одного растреадора[31]из пампасов, случившаяся в давно ушедшие времена, история неустанного следопыта, узнававшего любого человека или зверя по следам, отличая их от тысячи других, даже по прошествии многих недель, на дорогах, вытоптанных копытами и заезженных колесами. Его звали, чтобы найти заблудившегося бычка, вора или, того хуже, человека, пропавшего без вести неизвестно где. Он принимался за охоту и рано или поздно отыскивал животного или человека, что происходило так же неотвратимо, как наступление тьмы после заката.
Шли годы, растрсадор был в прериях царем и богом, но становился все более грустным и нервным, стал разговаривать и кричать, ворочаясь во сне, иногда ночами вставал и бродил, пугая коней, не пробуждаясь от их ржания. Однажды его позвали найти одного неизвестного, убившего ночью скототорговца. Он напал на след, стал преследовать убийцу, путь был короток, но запутан, следы шли то вперед, то назад, пересекались и накладывались друг на друга, но он их различал. Время от времени его охватывала тяжелая усталость, и ему хотелось все бросить, он был уже стар, и пора было отказаться преследовать кого-то по пятам, но им двигали привычка, честь и нечто другое. Он продвигался вперед, этот упрямый сыщик, пока не добрался до собственного барака на четырех столбах с натянутыми вместо крыши тентами. И только тогда до него дошло, что это его собственный след, единственный, которого он никогда не видел и не распознавал. И едва понял, что сам убил этого человека в одну из ночей, когда спал с открытыми глазами, он тут же сдался жандармам, сам себе победитель и побежденный.
В действительности поговаривали, что старик убил с целью ограбления и что другой, более молодой и более удачливый, обнаружил его следы, которые старец неуклюже пытался скрыть. Но голос, певший в темноте ночью, когда дует горячий ветер, осушающий губы, не мог допустить, чтобы кто-то другой оказался лучше, чем его герой, только он мог победить и уничтожить себя самого. Энрико думает о своих следах, от чердака до лачуги, на этом пути он на мгновение заблудился, но быстро исправил эту оплошность. Ему очень просто убрать свой след с глаз других людей, но он четок, единственен, спереди и сзади, и это стало неизбежным с тех пор, как Карло его след отметил. Энрико глядит на луну, встающую в промежутке среди высоких и черных трав, кажется, будто там существует дыра, в которую ее можно сбросить, он и выбросил бы ее, как иссохшую пустую тыкву, использовавшуюся как сосуд для воды, а теперь никому не нужную.
Та история с растреадором по сути своей стара, она родилась у другого моря, где рождены боги и все истории. Энрико берет в руки «Царя Эдипа», испещренного его карандашными пометками еще со времен чердака. В стихе 1400 берлинского издания 1865 года, прокомментированного Шнайдевином и отредактированного Науком[32], комментатор внизу страницы отмечает, что употребленное слово τούμόν[33]неверно, и советует обратиться к тому значению, которое, по его мнению, употребляется Софоклом в оригинале. Энрико берет карандаш и нацарапывает, волнуясь, сбоку: «Mierdita[34], es ist wunderschon richtig[35], это поразительно точно!». Он поднимается и все еще в возбуждении идет немного прогуляться, приятно все же приходить в волнение из-за вопросов филологии. Пустынное плоскогорье вокруг него снова такое же, каким ему и полагается быть.
Иногда эта полная опасностей жизнь поворачивается и приятной стороной и преподносит приятные дни, вместо того чтобы продолжать тебя преследовать. Энрико поразился, когда увидел перед собой Марио, ему удалось найти его по следам не за ближайшим ручьем, за которым собаки обычно отыскивают следы убежавших рабов, а за океаном. Марио похож на Карлу, тот же высокий лоб, как у сестры, ласковые и смелые глаза, непокорные губы. Когда Энрико видит его, неожиданно возникшего из далёка, такого же голубоглазого, как и Карла, он заключает, что влюбляются не в женщину или мужчину, а во взгляд, в то море, что плещется внутри этого взгляда, улыбку, существующую вне зависимости от пола. Энрико следовало бы посмеяться над Марио, который, обеспокоенный тем, что тот не подает признаков жизни — а в Гориции не знают, где он находится, — в одиночку проделал весь этот путь ради того, чтобы сказать ему, что Карла его ждала, что она к нему всегда хорошо относится, но теперь все изменилось, она хочет выйти замуж за другого, ей необходимо его согласие, учитывая, что, когда он уезжал в Южную Америку, она обещала его ждать.
Здесь нет ничего такого, над чем стоило бы посмеяться, не из-за чего позлорадствовать над тем, кто пересек океан. Вокруг них двоих пасутся лошади. Карле они очень нравились, она была создана для того, чтобы скакать на ветру, а Энрико лишь немного подогрел ее фантазию, когда заводил с ней в саду Пьяцца Джиннастика разговоры о кавалькадах и прериях. Это не она за ним не последовала, слава богу, она этого не сделала, это он не может последовать за ней, бесстрашно идущей навстречу жизни, с Карлой они родили бы детей, а с женщинами из караванов нет, может быть, и с Фульвиар-джаулой тоже нет, у него страх перед детьми, и в общем-то его это не касается.
Марио разговаривает с ним, немного смущаясь, по крайней мере поначалу. Энрико снимает сомбреро и подставляет волосы ветру, этот взгляд Карлы в очах Марио достает его до самого сердца, но потом он чувствует себя легко и приподнято. Стоит прекрасный день, он ведет Марио ловить форель, они часами сидят на берегу, курят и глядят на воду. Время от времени на крючок попадается рыба и, вытащенная из воды, трепещет в воздухе.
Часто мир оглушает тебя особенно резко. Америка отличается грохотом, пишет он Нино, хотя расстояния между крупными пастбищами его приглаживают и смягчают. Войска президента Иригойена стреляют в батраков, бастующих против крупных земельных собственников, стреляют уже после того, как те сдались, поверив обещанию, что им сохранят жизнь. До Энрико доходят вести о расстрелах, пытках, насилии и убийствах в тюрьмах. В один из дней он сам видел, как в Буэнос-Айресе полиция стреляет в безоружную толпу, и стреляет еще сильнее, с большим наслаждением, когда люди разбегаются, спотыкаясь о раненых и убитых.
