Селия садится в попутную машину и едет до площади Революции, где Вождь, одетый в свой обычный военный френч, произносит речь. Рабочие, заполняющие площадь, одобрительно повторяют каждое его слово, эхом разносящееся над площадью. Селия принимает решение. Десять лет или двадцать, сколько бы ей ни осталось жить, она будет предана Вождю, всю себя отдаст революции. Теперь, когда Хорхе умер, она будет добровольцем в любой кампании – вакцинации, обучении грамоте, трудовых бригадах.
В дальнем конце площади большие грузовики принимают добровольцев для работы на полях.
– Не сомневайтесь, – убеждает их Вождь, – работа сегодня на благо революции в будущем окупится сторицей.
Селия ухватилась за протянутую к ней руку с толстыми и твердыми, как копыта, ногтями. Бутылка с ромом переходит из рук в руки. Селия одергивает платье, затем подносит бутылку ко рту. Ром горит у нее в груди, как горячее облако.
В течение следующих двух недель Селия посвящает себя сахарному тростнику. С грузовика поля кажутся зелеными и приветливыми. Но на самом поле коричневые стебли поднимаются от земли на высоту в два ее роста, полностью закрывая обзор. Повсюду снуют крысы, сгрызая самые сладкие стебли, вьются тучи насекомых. Селия научилась подсекать стебель у самого корня, очищать его от листьев с помощью мачете и нарубать на куски для сборщиков. Несмотря на возраст или благодаря ему Селия упорно движется прямиком через поле, с каждым шагом, с каждым наклоном становясь крепче. Руки у нее изрезаны упругими, твердыми стеблями. Кожа обожжена солнцем. Вокруг нее глухой шорох сахарного тростника.
Однажды рабочий ударил мачете добровольца. Селия смотрела, как кровь мешается с потом на груди бедняги.
– Любители! – кричит мачетеро так, чтобы все слышали. – Воскресные работнички! Да пошли вы все к черту!
Несколько человек схватили рабочего и потащили с поля. Не обращая внимания на крики, креолка рядом с ней продолжает работу, бормоча под нос проклятия. Только Селии непонятно, в чей адрес.
Селия представляет, как срубленный ею тростник сгрузят в прессовальню, затем густой сок соберут в цистерны, и, нагретый печами, он превратится в сырые янтарные кристаллы. Она видит трехсотфунтовые мешки с белым сахаром, стоящие глубоко в трюме корабля. Люди в Мексике, России и Польше будут класть ее сахар в кофе или в тесто и печь торты на день рождения. И Куба будет процветать. Благосостояние страны будет не фальшивым, как в прошлые годы, нет, ведь в него внесли свою лепту все, кто вместе с ней трудится на полях в эти жаркие дни. В следующий сезон тростник, это чудо, вырастет снова, и она вновь вернется сюда и будет его рубить. Через семь лет поля выжгут и вновь засеют.
По вечерам сладкая вонь сахарного тростника забивает ноздри и горло, придавая сладковатый привкус мясу и рису, и даже сигаретам, которые курит Селия. Она смазывает ноги травяной настойкой, играет в карты далеко за полночь, ест апельсины под полной луной. И с гордостью каждый день смотрит на свои руки.
Ей все время снится один и тот же сон. Маленькая девочка в воскресном платье и нарядных туфлях собирает раковины вдоль берега, заполняя ими мелкие карманы. Море отхлынуло к горизонту, подчеркивая небо темно-синей линией. Ей что-то кричат, но что – она не слышит. Затем море обрушивается на нее, и она плывет под водой с открытыми глазами. Океан чист, как зимний полдень. Крохотные колибри плывут над фазанами и коровами. Вблизи от нее растет молодое деревце манго. Его плоды наливаются и краснеют, а дерево сохнет и умирает.
Возвратившись с полей, Селия обнаруживает, что дочери стало хуже. Кожа ее покрылась розовыми пятнами, как на обоях в гостиницах Старой Гаваны. Фланелевая рубашка с голубыми розами прилипла к влажному грязному телу. Селия моет голову дочери над кухонной раковиной, затем расчесывает волосы сломанным гребнем. Ей никак не уговорить Фелисию снять ночную рубашку, впустить свет в темный дом.
– Мои волосы украли и продали цыганам, – жалуется Фелисия. – Солнце сжигает наши недостатки.
– О чем это ты? – нетерпеливо спрашивает Селия.
– Свет… Это вредно…
– Пожалуйста, hija, дай мне постирать твою рубашку.
Фелисия бежит по лестнице наверх, ложится на кровать и обхватывает себя руками.
Близнецы жалуются, что за все эти дни не ели ничего, кроме мороженого, что мама танцует с Иванито и все время твердит об опасности дневного света. Лус говорит, что Иванито повторяет за мамой ее странные фразы, например: «Луна льет свет с живым равнодушием!»
– Иди-ка сюда, chiquitito,[21]– зовет Селия внука и сажает к себе на колени. – Прости, что я от тебя уехала. Думаю, скоро вашей маме станет лучше.
Милагро трогает волдыри на бабушкиной ладони. Селия выставляет напоказ свои руки, изуродованные ссадинами и мозолями. Внучки внимательно рассматривают порезы и шрамы.
– Берите-ка купальники. Мы едем в Санта-Тереса-дель-Мар.
– Не хочу! – кричит Иванито и бежит в спальню матери, чтобы спрятаться у нее в кровати.
– Только на несколько дней. Маме нужно отдохнуть, – кричит ему вслед Селия. Ей вдруг вспоминаются руки тети, которые летали над белыми клавишами, как чайки в небе. Она часто играла с тетей Алисией в четыре руки, сидя бок о бок за пианино. Соседи останавливались, слушали музыку и, бывало, напрашивались на чашку чая.
– Ты его не украдешь, – говорит Фелисия матери, укрывая Иванито простынями.
Селия уводит близнецов прочь от дома на Пальмовой улице. Девочки идут молча, но мысли и у той, и у другой скачут, как отшлифованная галька, приводя их к мрачным заключениям. Селия боится их воспоминаний – разлетевшиеся по комнате обломки разбитых стульев, ругань, висевшая в воздухе, как привлеченная светом мошкара.
Их отец, Уго Вильяверде, возвращался домой несколько раз. Один раз – из Китая, откуда привез шелковые шарфы и оправдания. В другой раз он наградил Фелисию синяками, так что та целую неделю ходила с заплывшими глазами. И еще раз он вернулся, чтобы зачать Иванито и оставить после себя сифилис.
Несмотря на это, Лус и Милагро желают носить его фамилию. Даже после того, как отец умер. Даже после того, как Фелисия вернула свою девичью фамилию. Девочки, как поняла Селия, никогда уже не будут дель Пино.
Селия сидит с внучками на переднем сиденье. Как только они выехали из Гаваны, хлынул дождь, забарабанив по крыше автобуса. Селия не может оплакивать мужа, а почему – и сама не знает. Она любила его, теперь ей это ясно, но печаль еще не пришла. Что не дает ей горевать? – спрашивает она себя. Болезнь Фелисии? Две недели работы на плантациях сахарного тростника? Влажная духота послеполуденных дождей? Или она просто привыкла к отсутствию Хорхе?
Кажется, так много времени прошло с тех пор, как муж шествовал по воде в белом летнем костюме и панаме. Намного больше, чем с того дня, когда его посадили в самолет до Нью-Йорка.
