Ребята глядели на Марчелло с завистью и подталкивали черного щенка, чтоб еще покусался. Марчелло вытащил из кошелька одну из двух сотен, имевшихся у него в наличности.
— На, держи.
Клоун протянул руку, и сотня исчезла в его кармане.
— Обожди меня тут, я щас, — сказал Марчелло и бегом спустился к начальной школе. — Синьора Аделе?! — закричал он снова, врываясь в коридор. — А, синьора Аделе?
— Ну? — рявкнула женщина. Она уже закончила прихорашиваться и напялила праздничное платье, обтянувшее ее, как колбасу. — Опять ты здесь, черт бы тебя побрал! — Но тут же сменила гнев на милость. — Я б на твоем месте знаешь куда послала этого паршивца? Чего он тебе так занадобился?
— Мы в кино сговорились вместе идти, — нашелся Марчелло.
— В кино-о? — Синьора Аделе недоверчиво приложила руку к груди и наклонила голову отчего подбородок ее совсем исчез в складках жира. — Да этот сукин сын до ночи не вернется, голову даю на отсечение. Это ж такой прохвост, весь в отца.
— Ну ладно, я, может, еще загляну, — сказал Марчелло, радуясь своему приобретению (теперь у него щенок получше, чем у Херувима). — До свиданьица, синьора Аделе!
Синьора в перчатках и сером платье, готовом треснуть по всем швам, с туго закрученными кудельками, обрамляющими лоб, вернулась в комнату попудрить нос и взять сумочку. А Марчелло слетел вниз по оббитым, почерневшим ступенькам, меж стен, из которых торчали покореженные трубы, и выбежал на улицу. Но не успел сделать и нескольких шагов, как сзади послышался оглушительный треск и будто кто — то вдарил ему кулаком промеж лопаток. “Ах, сучьи дети!” — подумал Марчелло, падая ничком. Барабанные перепонки едва не лопались, и глаза вмиг запорошило белой пылью.
У Кудрявого осталась кое-какая мелочь, чтобы купить три сигареты и билет на трамвай. Один, словно побитый пес, он дотащился пешком до трамвайного кольца, где подождал тринадцатого. Трамвай полупустой, хотя на улице совсем светло, и жара стоит, как в полдень, а уж почти шесть вечера. Кудрявый уселся в хвосте вагона, высунулся в окошко, чтобы побыть наедине со своими невеселыми мыслями. Ветерок вдоль набережной и бульвара ерошил вихры на лбу и за ушами, хлопал выбившейся из штанов рубахой. Невидящим взглядом смотрел он на проплывавшие мимо фасады; воспаленное лицо обдувал ветер, в глазах стояли слезы. Воровато озираясь, он сошел у Понте-Бьянко и застыл на месте от неожиданности. Всегда пустынный бульвар Куаттро-Венти и улочка, ведущая вверх к Железобетону и Граттачели, где ходили только местные, да и те мозолей на пятках не набивали, теперь были забиты народом.
— Чего это? — спросил Кудрявый у прохожего.
— Шут его знает, — ответил тот и огляделся, сам ничего не понимая.
Кудрявый протиснулся вперед. Толпа спустилась было по откосу на площадку, но сразу повернула обратно. Со стороны дороги, что опоясывает Яникул, откуда-то от вокзала, доносился вой сирен. Кудрявый покрутил головой и снова стал пробиваться в волнующемся людском море. Он подоспел к Понте-Бьянко как раз вовремя, чтобы увидеть пожарные машины и скорую помощь, что мчались на всех парах к Монтеверде-Нуово. Мало-помалу рев стих среди недостроенных домов.
Кудрявый опять пробрался на площадку и увидел там Херувима на велосипеде. Вдвоем они стали прокладывать себе путь в толпе.
— Чего там стряслось? — сгорая от любопытства, спросил Кудрявый у другого прохожего.
— Небось пожар на Железобетоне, — пожал плечами тот.
Но на следующей площадке путь им преградили полицейские. Сколько ни толковали им ребята, что живут на Донна Олимпия, те и слушать не стали: дескать, у них приказ не пропускать ни единого человека. Кудрявый с Херувимом попробовали спуститься по откосу со стороны бульвара и обогнуть площадку, но и там наткнулись на полицейское оцепление. Ничего не оставалось, как идти в обход через Монтеверде-Нуово. Ребята вернулись к Понте-Бьянко, где все еще толпился народ, вышли на окружную и покатили на велосипеде, спрыгивая, когда спуск становился чересчур крутым. Чтобы попасть на виа Донна Олимпия через Монтеверде-Нуово, надо отмахать километра два да еще с полкилометра по лугам, мимо строек и бараков. Первый отрезок пути они одолели быстро, затем продвижение поневоле замедлилось, поскольку у подножия Монте-ди-Сплендоре, перед Граттачели собралась огромная толпа. Слышались крики, вопли, впрочем, не слишком отчетливые в таком скоплении народа. Кудрявый и Херувим слезли с велосипеда и, ни слова не говоря, устремились в людскую гущу.
— Чего там? Что стряслось-то? — спрашивал Кудрявый у всех знакомых.
Но все только растерянно смотрели на него и не отвечали. Тяжело дыша, они все протискивались вперед, как вдруг кто-то схватил за рукав Херувима и крикнул:
— Ты куда, полоумный? Или не слыхал — начальная школа рухнула!
В этот миг со стороны Монтеверде-Нуово примчались новые пожарные машины. Народ расступился. Когда сирены смолкли, стали слышны разговоры в толпе. На правом крыле школы, там, где была башенка, теперь проглядывался ее дымящийся остов; улица вокруг была засыпана известкой и обломками. Колоннада в центре совсем скрылась из виду за развалинами. На месте происшествия уже работал пожарный кран, и десятка три людей орудовали лопатами в быстро спустившихся сумерках. Вокруг школы выставили полицейские заслоны, и толпа на расстоянии следила за работой пожарных. В доме напротив уже зажглись окна; в них стояли женщины, кричали и плакали.
Марчелло привезли в больницу на скорой помощи. Он был весь в известке, словно обвалянная в муке рыба. У него нашли два сломанных ребра и поместили в палату, выходящую окнами в садик, где грелись на солнышке выздоравливающие. Соседями его оказались болтливый старый печеночник, что без устали ворчал на монахинь, и человек средних лет, по счастью молчаливый, но этого дня два спустя без всяких объяснений перевели умирать в отдельную палату в другом конце коридора. Вместо умирающего на следующее же утро привезли другого старика, который стонал и жаловался день и ночь, что донельзя раздражало соседа справа, и тот материл его почем зря. Так что скучать Марчелло не приходилось. Дни протекали в основном в ожидании приема пищи — не потому, что он был так уж голоден, а просто не мог отделаться от привычки вечно быть голодным. Лицо его светлело всякий раз, как он слышал в конце коридора грохот тележки с пищевыми бидонами. Он моментально поворачивал туда голову и, принюхавшись, безошибочно определял, что нынче будет на обед, чтобы потом, едва плеснут поварешку горячей бурды в железную миску больного с первой койки, утвердиться в своих догадках. Вся палата начинала сосредоточенно есть, отчего в белых металлических тумбочках мерно позвякивали пузырьки с лекарствами. Челюсти работали, глаза разгорались, хотя вслух больные считали своим долгом выразить недовольство пищей, привередничали и поглощали положенную им порцию с видом истинного мученичества и смирения. Марчелло, разумеется, от них не отставал, и главной темой бесед с навещавшими его родными было именно плохое качество больничного питания, как будто те не знали, чем он питается обычно. Почти все, что ему приносили из дома, оставалось несъеденным; Марчелло оправдывал это тем, что в больнице ему испортили аппетит, что монахини его невзлюбили и нарочно подсовывают самые дрянные куски. На деле же аппетита у него не было отчасти из-за того, что малейшее движение вызывало боль в сломанных ребрах, а отчасти потому что всякая еда вызывала у него отвращение, подай ему хоть блюда из лучшего ресторана, о которых он всю жизнь мечтал.
