Правда, никто не может быть уверен, что Сертог не покорена… Тут рассказ Мершана становится странным, неясным, путаным.
Но с того самого времени ни один западный человек ни разу не приближался к этой горе. Вскоре после трагедии в гималайских горах в Симле состоялась конференция, где прошла встреча Foreign Secretary[20]сэра Генри Макмагона, полномочного представителя Китая Ивана Фенга и тибет^ ского представителя Лоншена Чатра. Время поджимало. Незадолго до этого китайский генерал Чао Эрфенг продвинулся далеко на восток в глубь оспариваемых земель и, слишком близко подобравшись к границе с Бирмой, был растерзан и убит собственными войсками; в Калькутте шпионил китайский мастер плаща и кинжала Лу Шинг Чи; Бейли и Моршид старались обозначить английское присутствие; Невилл, занявшись исследованием ущелья Цангпо, посетил Тайвань, а далай-лама бежал в Индию. Времена были смутные. В Симле три эти партии договорились о разделе Гималаев, провели границы, и линия Макмагона надолго определила судьбу Сертог: отныне доступ к ней был закрыт.
Уго получил письмо Вана прямо во время съемок видеофильма «Imparare L'Arrampicata Con Hugo Dellaporta». Учиться восхождению в горы за просмотром видеокассет – идея превосходная в своей нелепости, зато удивительно доходная, и Уго, которому прекрасно платили, уже не задавался вопросом, почему она так хорошо продается, быть может, именно благодаря своей нелепости, а может, эти вещи никак не связаны. Письмо Вана избавило его от этих мыслей, позволив сократить съемку очередных приключений: затея была не только нелепой и доходной, но еще и ужасно скучной. Решение пришло немедленно: он отправится покорять Сертог, и это будет его последней экспедицией, самой лучшей, высшей точкой его карьеры. Его лебединой песней. А чтобы издалека доснять недостающие сцены и сделать необходимые врезки видов залитых знойным солнцем триентских скал, быстренько нашли отдаленно похожего на него статиста.
Чем он займется потом? Этого он не знал. Он просто понимал: ему нужна его вершина, его Сертог, она должна стать порогом, началом чего-то иного, того, у чего нет и не могло быть названия; и не сомневался: Сертог позволит ему добиться этого, потому что нет у него другого выхода, кроме одного – топ), у которого тоже нет подходящего имени, кроме «смерти»; но Уго еще не готов умереть.
Он тотчас понял, что следует ответить Вану, но колебался еще несколько недель. Он кинулся в Инсбрук – изучать фотографии той экспедиции 1913 года (теперь они лежали в его сумке) и прочитать все, что когда-то публиковали об этом журналы по альпинизму. Еще он раздобыл снимки, полученные с американского спутника, и попытался, правда, безуспешно, хоть что-нибудь разузнать о советской разведывательной экспедиции 1958 года, о которой ходили самые дикие слухи: говорили о страшной катастрофе, о пятидесяти погибших, унесенных гигантской лавиной. Также говорили о каком-то сверхсекретном шпионском оборудовании на ядерной энергии, будто бы установленном на склонах Сертог; хотя, возможно, этот слух был пущен американцами с одной-единственной целью: оправдать аналогичную операцию – она-то как раз была достоверным фактом, – проведенную псевдонаучной экспедицией США на Нанда Деви.
Через два месяца Уго послал Вану телекс: о'кей, согласен подняться на Сертог в одиночку. У него не будет ни спутников, ни помощников. Завоевывать неизвестную гору, сведений о которой почти не имеется, он будет один.
Ван этого не ожидал. Китайцы ответили, что надеялись на международную экспедицию с участием самых именитых альпинистов, что придало бы ей всемирное значение.
Уго поехал в Пекин – торговаться. Победа одиночки над непокоренной вершиной такой высоты – дело невиданное, никто никогда не совершал ничего подобного, именно этой придаст его подвигу ту самую международную известность, на которую рассчитывают китайцы. Впрочем, его экспедиция вполне интернациональна, продолжил он, перечисляя своих спонсоров: веревки и спальные мешки предоставят французы, клинья и рюкзаки – англичане, обувь будет австрийская, часы-альтиметр – швейцарские, палатки – корейские, одежда – итальянская, а «кошки» и вино – из Калифорнии. Освещать экспедицию будут японцы и американцы с трансляцией по всему миру. Этот последний довод наконец подействовал.
Уго также умело воспользовался политической обстановкой. По ту сторону границы (все той же линии Макмагона) ходили слухи, что и местные кочевники, и жители низин восстали против китайского владычества, и этот район им уже недоступен; экспедиция предоставляла хороший случай показать, что Китай контролирует ситуацию. И гораздо проще отправить туда небольшую команду, чем крупную экспедицию с тяжелым снаряжением. Ему-то эти обстоятельства были безразличны: он совершал восхождения в Патагонии при Пиночете и при аргентинских генералах, в Пакистане генерала Зии, в Непале при короле Бирендре и в брежневском Советском Союзе – так какая разница? Он не испытывал симпатии к китайским колонизаторам, к творимым ими жестокостям и разорению, но точно так же он относился к феодальному Тибету: к его рабам и безжалостным разбойникам, к монахам, изуверским благочестием которых уже начинали восхищаться, причем иногда с той же убежденностью, с какой совсем недавно пели хвалу маоистскому Китаю, сделавшемуся угнетателем после того, как он обещал надежду угнетенным всего мира! Уго приговорен к вечному безразличию: горы выше человеческих страстей, его дело – тут, в горах, и подъем на Сертог – это альпинизм, а не политика.
В конце концов китайцы приняли его доводы, хотя ему и пришлось дойти до какого-то там первого замминистра или заместителя первого министра. Все оказалось проще простого: ему объяснили, что достаточно будет заплатить точно такую сумму, какую следовало бы получить от крупномасштабной экспедиции, на которой китайцы настаивали с самого начала. Уго знал китайцев: он давно уже все подсчитал. Только он один во всем альпинистском сообществе был в состоянии собрать подобную сумму.
Вот так: Уго всегда добивался желаемого, и успех каждый раз погружал его в тоску, выбраться из которой позволяло только новое дело. К счастью, ему было чем заняться до отъезда.
Но на этот раз он дал себе слово: это будет его последняя экспедиция, чем бы она ни закончилась – успехом или неудачей. Отрезая пути к отступлению, он не забывал подтверждать свое решение почти в каждом из раздаваемых им интервью, число которых пришлось резко увеличить ради сбора необходимых средств. Когда его спрашивали о дальнейшей жизни, Уго хранил таинственное молчание – но правда состояла в том, что он и сам ничего не знал об этом, он ожидал, что путь ему укажет Сертог.
Теперь самолет нес его во Францию, и Уго вдруг снова подумал о Мершане, выжившем в экспедиции 1913 года. Любопытный малый. Уго знал, что та экспедиция положила конец его карьере – и альпинистской, и профессиональной. А собственно, почему? Трудно сказать. Его возвращение сопровождалось «тягостным спором» – именно такое выражение использовали тогда газеты. В Австрии, в Италии, в Англии, даже во Франции он обвинялся в смерти своих товарищей. Мировая война только подлила масла в огонь, обострив полемику, и помешала разрешить сомнения. Вместо того чтобы защищаться, Мершан так никогда и не соизволил предстать перед созданной тогда же следственной комиссии ей; мало того – в отчете, опубликованном им спустя недолгое время, помимо демонстративно-вызывающего пацифизма, стоившего ему исключения из французского клуба альпинистов за оскорбление памяти героев (девизом клуба было «Вперед в горы – за Родину!»), он еще полностью брал на себя ответственность за ошибку, приведшую всю команду к катастрофе.
