Ибо Голубок обучался в Гаф-Хефере на законоведа.
Капля дождя — ниоткуда — шлепнулась ему на запястье.
В школе он осваивал составление свитков, но душа его лежала к изучению птиц и растений. Он рисовал больших улитов, овсянок и черноголовых чеканов на полях своих текстов, моабитского воробья, лутка, песочника, мухоловку, бекаса, поганку, веретенника, каменку-попутчика, куропатку, златоглазку.
Он чувствовал, что лучше видит Предвечного в Его творениях, нежели в свитках закона. К мужчинам и женщинам в старину спускались со звезд ангелы, и Предвечный встречался с Моисеем и Авраамом лицом к лицу — пламенем в купине, голосом в ветре. Голубок же предпочитал познавать Предвечного в саду, на лугу, в терпентинной роще.
Благоприятный ветер, сопутствовавший им из Иоппии, задул жаром, точно из печи, а затем — холодком, словно весной дверь отворили. Душно, потом — свежо. Свежо, душно.
Но за неделю до этого, ввечеру, когда он любовался у себя в саду тыквами-горлянками, был ему голос, зазвучал в самом ухе. Изумление его было так же велико, как и страх. Не узнать голос было невозможно. То был глас Предвечного.
Купец указал кому-то и Голубку вместе с ним на сияние кончика мачты.
Этот прерывистый туманный огонек был сродни голосу в саду.
— О не сомневайся, но уверуй!
— Господи, я недостоин.
— Имя твое будет голубь вещий.
Древний иврит Предвечного с его гортанным мурлыканьем и шипящим мерцанием ронял в его сердце одно слово за другим.
Ветер стих, паруса обвисли, море разгладилось.
— Встань, иди в Ниневию в Ассирии, — говорил он. — Иди в Ниневию в Ассирии и выведи людей из их предрассудков. Скажи им, что аз есмь. Скажи им, что судьба — это ложь. Скажи им, что аз есмь то, что аз есмь. Скажи им, что их образы чудовищ и блуждающих звезд — лишь жалкое и глупое понимание бытия.
В холодке после заката сад заполняли тени, горлицы курлыкали в терпентинах. Он любовался белыми, исполосованными горько-зеленым тыковками, длинношеими горлянками цвета песка, ласточкиными гнездами. Огурцами, корнишонами, пепо.
То был старик Вечноживой, вне всякого сомнения. Иона, встань, иди в Ниневию.
Хорошо сделал, что сбежал.
Море начало вздыматься низкими маслянистыми валами.
Какое ему дело до голубятен Ассирии и прогнивших эвкалиптов, где гнездятся пчелы? До львов и гиен Ассирии? У них там своя Иштар, мерзость прелюбодеяния. Они там вычисляют звездный свет, толкут запретные травы, описывают невозможных тварей — крылатых быков, демонов с когтями.
Предвечный — дух, источник нашего бытия, направляющий стопы муравья и зуб лисицы, человек же оставлен свободным взыскать десницы своего творца. Набухающая тыква лежит, а лоза, на которой она набухает, ползет и умножает свои листья. Так и сердце наливается знанием, а тело передвигается по миру, учась равно и у доброго, и у подлого.
Если Предвечный сделал нас свободными, то почему же относится к нам как к рабам?
Там, где черная стена тучи провалилась в потемневшее море, молния пустилась в дьявольскую пляску.
— Шквал, — сказал капитан.
Он ударил так жестко и внезапно, что судно отбросило назад. Парус сорвало, и он гулко лопнул у них над головами. Матросы, взывая каждый к своему богу, стали сбрасывать кладь за борт. На борту этого бессчастного судна, сказал один, есть некто, на кого очень сердит Ваал. Другой вскричал, что с ними — некто, совершивший в глазах Тота нечистое деяние. Кто? Пассажир Голубок забылся крепким сном, околдованный чем-то.
Капитан тряс его так, что голова моталась у Голубка на плечах.
— Это ты? — ревел он.
— Это он! — соглашались остальные.
— Это ты? — кричал капитан снова и снова.
— Это я, — ответил Голубок. — Я — еврей. Я в тисках великого страха перед ликом господа моего, чье имя — Предвечный, сотворивший море и сушу.
— Что же сделать нам с тобою, спросил купец, чтобы вина твоя не утопила всех нас?
И рек он им:
— Возьмите меня и бросьте меня в море. И море утихнет для вас, ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта великая буря.
Но эти люди начали грести изо всех сил, чтобы пристать к земле, но тщетно. Ибо море все бушевало против них. И воззвали они тогда к своим богам и сказали: Да не погибнем за душу человека сего, Господи! И да не вменишь нам кровь невинную за деяния грешника!
И взяли они Голубка, и три человека понесли его и скинули за борт.
И наслал тогда Предвечный огромную рыбу, чтобы поглотила она Голубка, и тело его оставалось в рыбе три дня, но лицо выглядывало из рыбьей пасти, и держался он за ее задние зубы. Прыгала рыба с волны на волну, и Голубок дышал, когда дышала рыба, и задерживал дыхание, когда плыла она под водой.
— Я, — воззвал Голубок в скорби своей, — отринут от очей Предвечного. Я умер, однако я жив. Я существую, однако Предвечный — не со мной.
Ведомо мне, что значит существовать и однако — не быть. Ведомо, как основание гор и сердце моря существуют, не зная. Вижу я, что, поставив себя и благополучие свое прежде слова Предвечного, отринул я милость божью. Сам отдалился я от доброты и живу во тьме, вдали от света. Долг мой неискупим, но будь мне позволено оплатить его, благодарение мое будет бесконечно, и отплачу я без меры, снова и снова, ни единым помыслом не отступив. Ибо нет жизни кроме той, что дарит Предвечный.
И молвил Предвечный слово рыбе, и извергла она Голубка на сушу, где танцевал он от радости, а потом преклонил колена и молился много часов подряд.
И было слово к нему вторично: Иона, встань, иди в Ниневию — город великий, и проповедуй в ней, что Я повелел тебе прежде, идти и проповедовать, что аз есмъ и аз есмь то, что аз есмь.
Ниневия, как всем известно, — город великий, на три дня ходьбы от передних врат до задних. И начал Голубок ходить по городу, сколько можно пройти в один день, и в смятении от его прилавков, рынков и храмов смердящих встал на перекрестке в пыли и вскричал что было сил:
— Еще сорок дней — и Ниневия будет разрушена!
Собрались вокруг люди и прислушались к нему. Поверили они всему, что сказал он, и покаялись, и оделись во вретища, и посыпали головы пеплом, от большого в них до малого. Царь повелел провозгласить по всему городу, чтобы даже скот, и волы, и овцы покрыты были вретищем, и сели на пепле покаяния ради. Каждое слово, что Голубок произносил, царь повторял своим указом. Каждый обратиться должен от насилия рук своих, каждое сердце должно излить свое вожделение. Все люди Ассирии повернулись к Предвечному, сбросив идолов своих со стены. Но даже тогда царь не был уверен, что Предвечный умилосердился и отвратил смерть от него и от его народа.
Но Предвечный сам явился гласом царю и сказал, что доволен им и народом его, и не наведет на них мор и землетрясение через сорок дней.
