Отовсюду доносились голоса пассажиров.
Вот, например:
— Лучше бы я поехал домой весной. Это совсем другое дело.
Или:
— Иисус Христос (пауза) был черным. Настоящий эфиоп. Черты лица белого, а лицо черное (пауза). А все эти иконы — дерьмо.
И снова знакомое:
— …потому что они не хоронят людей в Нью-Йорк-Сити.
Как ни странно, но все эти люди испытывали необычайный подъем настроения. Они были рады тому, что поезд опаздывал, что вокруг столько снега (тем временем снегопад возобновился) и что, по обещаниям леди из Флагстаффа, им предстоит ночь (а то и две) провести в «Холидей Инн». Я не разделял их радости и не испытывал к ним ни малейшего расположения. А когда оказалось, что загоревшийся вагон находится на пути к моему спальному вагону, подозвал проводника и сказал ему, что собираюсь вернуться в купе.
— Разбудите меня, когда мы будем подъезжать к Чикаго.
— Это будет не раньше девяти.
— Вот и чудесно, — сказал я. И погрузился в сон, прикрыв лицо «Дикими пальмами».
Проводник разбудил меня в десять минут девятого.
— Чикаго!
Я вскочил и схватил свой чемодан. Пока я поспешно спускался на платформу в густых облаках пара, струившегося из-под вагона и придававшего моему прибытию в Чикаго атмосферу драматизма и загадочности (как в старых фильмах), линзы моих очков так густо заиндевели, что я практически ослеп.
Леди из Флагстаффа оказалась настоящей провидицей. Я получил свои четыре доллара и талоны на заселение в «Холидей Инн» и три обеда. Тех же милостей были удостоены все пассажиры, чьи планы пострадали из-за опоздания: чета Бунсов, подвыпившие юнцы из ресторана, парень из Канзаса, девчонки, ехавшие на «Марди Грасс», рабочий, проторчавший всю дорогу на дешевых местах в сидячем вагоне, пожилая пара, спешившая в Сан-Франциско, и леди из Флагстаффа. Нас встретили служащие «Амтрака» и проводили до гостиницы.
— До встречи! — крикнула леди, чей багаж состоял из двух пакетов из магазина.
Она все еще не могла поверить в такую удачу.
Один из юнцов сказал:
— «Амтрак» на этом разорится.
Невероятный снегопад, нежеланный отель, Чикаго — все казалось мне каким-то ненастоящим. И это ощущение только усугубилось при виде других постояльцев «Холидей Инн». Афроамериканцы в каких-то иностранных мундирах: ярко-зеленых с белыми лосинами, в высоких белоснежных фуражках и золотых аксельбантах. Там были и другие: в красных мундирах и в белых, все увешанные медалями или с невероятной серебряной бахромой, украшавшей эполеты. Я гадал про себя: могут ли они быть военным отрядом или просто вырядились так для представления? Оказалось, ни то и ни другое. Эти мужчины (их жены были без мундиров) являлись членами Общества защиты оленей. Об этом говорили оттиснутые мелкими буквами надписи на шевронах. Эти люди отдавали друг другу Оленьи салюты и обменивались Оленьим рукопожатием и чинно прогуливались по вестибюлю в белоснежных Оленьих туфлях, не скрывая раздражения при виде толпы, загнанной в «Холидей Инн» снежной бурей. Однако конфронтации так и не возникло. Пассажиры «Амтрака» отнеслись к ним с завидным благодушием:
— Почему бы и нет? Каждый развлекается, как хочет! — И отправились в бар. В то же время Олени (кое-кто из них даже носил сабли) стояли и салютовали друг другу. Полагаю, они все время стояли, потому что боялись помять свои замечательные лосины, если сядут.
Плавательный бассейн был полон снега и сверкал на солнце. Стены отеля были разрисованы зелеными пальмами. Получалось, как будто они растут прямо из сугробов. Город застыл. По реке плыли льдины. Снег, выпавший на прошлой неделе, лежал по обочинам дорог. А улицы уже покрывал новый слой снега. И этот свежевыпавший снег был предвестием начинавшегося бурана, из-за него мостовая становилась скользкой и опасной. Казенная Библия у меня в номере была открыта на II Книге хроник, стихе 25-м. Было ли это посланием для меня? «…не должны быть умерщвляемы отцы за детей, и дети не должны быть умерщвляемы за отцов, но каждый за свое преступление должен умереть». Аминь, подумал я.
По странному совпадению я обнаружил послание и в Фолкнере. «Теперь в Чикаго тоже была зима, — прочел я, — …сходящие на нет дни умирали в неоновых отблесках на обрамленных мехами нежных личиках жен и дочерей миллионеров, сколотивших состояния на скоте и лесе, и любовниц политиканов, вернувшихся из Европы… сыновей лондонских брокеров и мидлендских рыцарей сапожных гвоздей…» Писатель еще долго издевался над этими людьми и подробностями того, как они покидают заснеженный Чикаго. Он описывает их как «людей, принадлежащих к той расе, которая, даже не удосужившись сначала провести разведку, вооруженная записными книжками и фотоаппаратами, и необъятными сумками, предпочитает проводить время рождественских праздников в темных и ущербных джунглях дикарей».
Я не был уверен в своем умении проводить разведку, и у меня не было ни фотоаппарата, ни необъятной сумки, но двадцать четыре часа, проведенные мной в «Холидей Инн» в зимнем Чикаго, убедили меня, что чем скорее я окажусь в джунглях среди дикарей — пусть даже самых темных и ущербных, — тем лучше.
Глава 2. «Одинокая звезда»
Для меня нет удовольствия большего, чем сесть поздно вечером на поезд и закрыть дверь купе, отсекая себя от заледеневшего города и зная наверняка, что утром я окажусь совсем в иной обстановке. Я готов был пожертвовать чем угодно ради того, чтобы отправиться спать в вагоне, стремящемся на юг.
И было совершенно невозможно оказаться на «Одинокой звезде», отправлявшейся из Чикаго, чтобы пересечь границы целых шести штатов, и не услышать громоподобные раскаты всех песен, которыми город традиционно провожает этот поезд. Действительно, половина джазовых мелодий — музыка больших дорог, и даже движение и перестук колес на рельсах сами по себе создают джазовый ритм. Чему тут удивляться, ведь эпоха джаза совпадает с эпохой железных дорог. Музыканты либо ехали на поезде, либо не ехали вообще, и в их песнях не могли не звучать ритмичный шум поезда и одинокие свистки паровоза. То же самое можно сказать и о станциях, лежавших у меня на пути: разве «Джоплину» или «Канзас-Сити» подходят какие-то иные мелодии? Мы стремительно мчались от «Юнион-Стейшн» к «Джольет», и это очаровательное сочетание уединения и движения — и басовитых нот, издаваемых колесами, — породило мелодию, а вместе с ней пришли слова. Колеса напевали: «У папаши есть сигара, больше нет такой».
Я повесил пальто, распаковал чемодан, налил себе джина и стал любоваться последними розовыми отблесками заката, игравшего на снегу «Джольета».
Мне плевать, что ты богатый, пьяный и крутой, —
У папаши есть сигара, больше нет такой.
Он курит и поет
И на всех плюет…
Мне плевать, что ты гуляешь, сытый и хмельной, —
У папаши есть сигара, больше нет такой.
Он затянуться дал,
