Поднявшись на возвышенность, я огляделся вокруг. Суровый, строгий пейзаж. Породосодержащая гора, темные деревья и белая асбестовая земля, которую, казалось, никто не в силах разрубить. И вдруг я увидел красовавшиеся на солнце изящные желтые цветы лилий, которые все же смогли пробить эту окаменевшую землю. Вдали на юге низкий песчаный островок светился розовым светом, девственно рдея в первых солнечных лучах.
Чуть далее от берега – масличные деревья и цератонии, смоковницы, скудные виноградные лозы. В защищенных от ветра лощинах между двумя невысокими горами – цитрусовые и мушмула, а ближе к берегу – баштаны.
Долго наслаждался я с возвышенности нежными волнообразными изгибами земли. Рудная порода, темно-зеленые цератонии, сребролистые маслины шли поясами друг за другом, словно изгибающаяся полосатая шкура тигра лежала передо мной. А вдали на юге сверкало все еще гневное море, безбрежное и пустынное, простирающееся до самой Африки: оно с рычанием бросалось на Крит и грызло его.
Мне подумалось, что критский пейзаж напоминает хорошую прозу – тщательно отделанную, немногословную, избавленную от чрезмерной роскоши, сильную и сдержанную, выражающую сущность самыми простыми средствами. Он не играет, отвергает какие бы то ни было выкрутасы, не витийствует. Он говорит только то, что желает сказать, с мужественной строгостью. Но среди суровых линий критского пейзажа с неожиданной чувственностью и нежностью появляются вдруг в защищенных от ветра лощинах благоуханные лимонные и апельсиновые деревья, а издали, с безбрежного моря изливается неиссякаемая поэзия.
– Крит… – прошептал я. – Крит…
И сердце мое затрепетало.
Я спустился с холма и пошел вдоль берега. Из селения появились звонко смеющиеся девушки в белых платках, желтых сапогах и развевающихся на ветру юбках. Они шли к службе в прибрежную церковь.
Я остановился. Едва заметив меня, девушки перестали смеяться. При виде чужого мужчины лица их сурово замкнулись, все тело с ног до головы заняло оборонительную позу, пальцы встревоженно впились в туго застегнутые на груди корсажи.
Древняя кровь в их жилах вспомнила и ужаснулась. На эти обращенные к югу критские берега в течение многих веков устремлялись пираты, которые хватали овец, женщин, детей, вязали их своими красными поясами, бросали в трюм и увозили на невольничьи рынки Алжира, Александрии, Бейрута. В течение многих веков эти берега оглашались плачем и покрывались отрезанными косами. Я смотрел, как девушки приближаются – суровые, держась одна подле другой, словно образуя непреодолимую преграду и готовясь к отчаянной защите. Четкие движения, бывшие необходимыми в течение веков, теперь снова появлялись уже без причины, следуя ритму былой угрозы.
Когда девушки проходили мимо, я тоже стал очень медленно двигаться и при этом улыбался. И сразу же, мгновенно почувствовав, что вековая опасность миновала, они словно внезапно проснулись и оказались в нынешней безопасной эпохе. Лица их прояснились, сплоченный строй распался, они все вместе поздоровались звонкими радостными голосами, свободно летящими из гортани. И в то же мгновение колокольный звон далекого монастыря радостно и игриво наполнил воздух счастьем.
Солнце поднялось ввысь, небо было совершенно чистым. Я забрался в скалы, забился, словно чайка, в дыру и, исполненный счастья, смотрел на море. Я ощущал тело мое сильным, свежим, послушным, а мысли мои, следуя за волной, тоже становились волной и без сопротивления тоже подчинялись танцующему ритму моря. Но мало-помалу на душе у меня становилось все суровее, темные голоса доносились из глубин моего существа. Я знал, кту это кричит. Стоит мне хотя бы на мгновение остаться наедине с собой, он начинает рычать внутри меня, мучимый невыразимыми желаниями и пылкими неуравновешенными надеждами, требуя от меня избавления.
Я торопливо раскрыл томик моего спутника – Данте. Чтобы не слышать, чтобы заклясть грозного, исполненного печали и мощи пребывающего во мне демона. Я листал страницы, читал отдельные стихи, терцины, вспоминал всю песнь, и с воплями поднимались с огненных страниц пребывающие в Аду грешники. Дальше были великие израненные души, которые пытались взобраться на высочайшую вершину, еще дальше – прогуливались на изумрудных лугах, словно яркие светлячки, блаженные души. Я то поднимался, то спускался по грозному трехэтажному зданию Судьбы, уверенно кружа по Аду, Чистилищу и Раю, словно по дому родному. Я страдал, стремился и радовался, проплывая над великолепными стихами. Я закрыл Данте и долго смотрел на море. Чайка опустилась брюшком на волну, отдаваясь всем телом великому освежающему наслаждению. На берегу появился загорелый босоногий мальчуган, который шел, напевая любовные мантинады[18]. Думаю, он понимал содержавшееся в песнях страдание, потому что в голосе его уже появилась легкая хрипота. Так вот в течение многих лет и веков пели и стихи Данте на их родине. И как любовная песня готовит мальчиков к любви, так пламенные стихи Флорентийца готовили итальянцев к борьбе за национальное избавление. И постепенно все они, перенимая душу поэта, претворяли рабство в свободу.
За спиной у меня раздался смех. Я мгновенно низвергся с дантовских вершин, обернулся и увидел Зорбаса. Лицо его расплылось в улыбке.
– Это что еще такое, хозяин? – крикнул он. – Я тебя уже несколько часов ищу, а ты как сквозь землю провалился!
И поскольку я продолжал молчать, оставаясь неподвижным, он закричал снова:
– Полдень миновал, курица давно готова, – может быть, она уже совсем разварилась, несчастная! Ты понял?
– Понял, но я не голоден.
– Не голоден! – воскликнул Зорбас, хлопнув себя по бедрам. – Ты с самого утра ничего не ел. Для души и тело нужно – пожалей его! Накорми его, хозяин, накорми его, потому что оно – наш ослик. Если его не кормить, оно может бросить нас посреди дороги.
Годами презирал я плотские наслаждения и, если бы это только было удобно, вообще питался бы тайком, словно совершая нечто постыдное. Но чтобы Зорбас не кричал больше, я сказал:
– Хорошо. Иду.
Мы направились к селению. Часы, проведенные среди скал, пролетели словно в любви – с быстротою молнии. Я все еще чувствовал на себе пламенное дыхание Флорентийца.
– О лигните думал? – как-то нерешительно спросил Зорбас.
– А то о чем же? – засмеявшись, ответил я. – Завтра приступаем к работе. Нужно было сделать кое-какие расчеты.
Зорбас искоса глянул на меня и промолчал. Я понял, что он снова приглядывается ко мне, не зная верить или не верить.
– Ну и к какому ты выводу пришел? – снова спросил он, раздумывая и продолжая шагать.
– Чтобы покрыть расходы, через три месяца мы должны добывать десять тонн лигнита в день.
