Так вот, именно Вайолет Бэтхерст, лежащей в моих объятиях под серебристо-бирюзовым балдахином на моей кровати, я признался в том, как несчастен из-за неудачи, постигшей меня в занятиях живописью. «Это и еще равнодушие забывшего обо мне короля, — сказал я, — делают меня человеком без цели, и я боюсь, как бы мне не растерять себя в пьянстве и прочих излишествах».
Вайолет внимательно посмотрела на меня. Моя молодая жена вызывала у нее ревность, она даже заставила меня поклясться на томике Фомы Кемпийского,[21]что у нас с Селией ничего не было. Мысль о том, что я могу погрязнуть в пороках, встревожила ее.
— Тебе не нужно беспокоиться, Меривел, — сказала она, опираясь на белый локоток и лаская нежными пальчиками «мотыльков» на моем животе. — С уроками живописи я помогу. Мне знаком один талантливый молодой человек, который будет счастлив учить тебя: он мечтает познакомиться с местными дворянами. Я заказала ему портрет Бэтхерста, и, если учесть, что тот и секунды не просидит спокойно, результат оказался выше всяких похвал. Его зовут Илайес Финн, из чего можно заключить, что он пуританин, однако он так жаждет успеха, так стремится сделать карьеру, что приспосабливается ко времени. Он страстно мечтает быть представленным ко двору, и, если он окажется хорошим учителем, ты можешь помочь ему в этом.
— Ты забыла, Вайолет, — сказал я несчастным голосом, — что уже три месяца я не получал никаких известий от короля.
— Вот как? Тогда, возможно, тебе следует съездить в Лондон?
— Но теперь у меня нет придворной должности.
— Не сомневаюсь, Его Величеству будет приятно увидеть тебя.
— Не знаю.
— Он всегда целовал тебя, Меривел.
Я рассмеялся.
— Мы оба знаем, Вайолет, — сказал я, — что поцелуи так же недолговечны, как грушевый цвет.
Появление в моей жизни Илайеса Финна — немаловажное событие.
Он называет себя портретистом, но ведет почти нищенскую жизнь, бродит пешком по графствам Англии, заходит то в один, то в другой богатый дом, предлагая нарисовать портреты их обитателей. Он молод, но лицо его костлявое, землистого цвета, запястья тонкие, пальцы как щупальца. Взгляд беспокойный, бегающий. А вот губы красиво очерчены, в них есть нечто женственное, что говорит о его чувствительности. Интонации льстивые, вежливые. Он соткан из противоречий. После нашей первой встречи я не знал, что о нем думать.
Я привел его в студию, показал кусок ветчины и омлет там, где должен быть нарисован мужчина, и незаконченный портрет Мег Стори. Он смотрел на них, и в его взгляде я видел страх, словно картины испугали его. Так оно, возможно, и было: мои творения совсем не похожи на то, чем обычно восхищаются.
— Почему вы хотите рисовать, сэр? — спросил он через некоторое время.
— Ну… — начал я, — мне надо кое-что забыть. Раньше я занимался анатомией, лечил болезни, но теперь, по личным соображениям, хочу оставить прежние занятия.
— И стать художником?
— Да.
— Но почему?
— Потому что… потому что надо что-то делать! У меня пылкая натура, мистер Финн. Посмотрите на меня! Посмотрите на мой дом! После Реставрации я сам не свой, во мне бушуют страсти. Мы живем в Новом Веке, я ему идеально подхожу, но надо направить свою энергию на что-то дельное, иначе затянет лень и отчаяние. Поэтому прошу, помогите мне!
Он снова взглянул на мои картины.
— Если судить по ним, — сказал он, — вы вполне прилично рисуете, но совсем не чувствуете цвета.
Не чувствую цвета! Я стоял словно громом пораженный.
— Цвет — то, что волнует меня больше всего на свете, — заговорил я. — Мой свадебный костюм был лиловый с золотом! В день коронации я чуть не упал в обморок при виде малиновой барки короля… — Тут я заставил себя остановиться. — Вы, конечно, правы. Я люблю цвет, но одна любовь ничего не значит. Чего мне не хватает, так это умения превращать любовь в искусство.
Мы тут нее приступили к занятиям. Финн привез несколько своих работ — преимущественно портреты модно одетых женщин. Заказчицам, видимо, они не понравились, потому и остались у него. Меня же портреты привели в восхищение.
— Если когда-нибудь я нарисую нечто подобное, то буду самым счастливым человеком на свете, — признался я.
Финн с жалостью улыбнулся. Он заговорил о применяемой им технике; фон, сказал он, всегда должен быть классическим: античный сад с разбитыми колоннами, морская битва, живая охотничья сценка.
— Вы хотите сказать, что вместо окна следовало нарисовать позади Мег Стори корабли или всадников? — спросил я.
— Да, — ответил Финн. — Безусловно.
Я не мог припомнить, чтобы на знаменитых портретах Гольбейна[22]был классический фон, но промолчал: если Финн научит меня рисовать дорические колонны или военный корабль, несущийся на всех парусах, я буду ему очень признателен.
— Фон должен показывать позирующего человека в выгодном свете. Более того, он придаст весомость жизни модели, даже если ее реальное существование окажется недолгим.
Прежде я не задумывался о таких вещах, но чувствовал, что Финн в чем-то прав. Первую встречу мы посвятили композиции: как сделать так, чтобы ни одна деталь в картине не была «мертвой», будь то рукоятка меча или лодка на дальнем аркадском берегу. Потом заговорили о перспективе: к примеру, горы, расположенные в глубине картины, будут выглядеть более расплывчатыми и бледными, чем те, что на переднем плане, а если модель поместить в островок света, это придаст ей энергичности и приблизит к зрителю.
— Когда в следующий раз будете в Уайтхолле, — сказал в заключение Финн, — не забудьте посмотреть картины Рафаэля и Тициана, они, по слухам, висят в покоях короля, — вы увидите блестящие образцы того, о чем мы сегодня говорили.
Значит, Вайолет уже рассказала ему о моем знакомстве с королем. Я только кивнул. Еще неизвестно, заслуживает ли Финн, чтобы ему оказывали услуги, но про себя я отметил, что его желание быть представленным ко двору едва ли не больше моего желания научиться рисовать — надо постараться использовать себе во благо это отлично сбалансированное несходство интересов.
К концу ноября, после того, как под руководством Финна я нарисовал не слишком плохой портрет спящей у несуществующего водопада Минетты, собачка заболела.
В моем сердце воцарился страх. Я любил Минетту. Ее существование постоянно напоминало мне, что я был — и надеялся остаться — другом и шутом короля, и я не сомневался, что ее смерть станет зловещим знамением будущих бедствий.
