Не дожидаясь реакции ученого мужа, Арсений привел несколько цитат на чистом немецком.
— Ваше знание подлинника подкупает, — заметил Мефистофель и тут же поинтересовался, читал ли экзаменуемый что-нибудь из критики, перечислив как раз тех авторов, о ком предупреждал Звонцова Йенц.
— Читал. Но я от них не в восторге. Скучны и консервативны, как все немцы. Не сочтите за бестактность, ваш комментарий мне тоже показался несколько сухим.
Ауэрбах усмехнулся, подивившись смелости юноши, к тому же, наверное, вспомнив, что и сам он не совсем немец.
Арсений продолжал:
— В комментарии мое внимание привлекло дополнение, отрывок другого вашего труда «Гомункулус прошлого и Сверхчеловек будущего». Я, кстати, хотел прочитать его полностью, но этой книги не оказалось в библиотеке.
Удивленный больше прежнего, профессор закивал головой:
— Sic, sic, sic[29]. Ну и что же Вы запомнили из этой главы, что усвоили? Будьте добры, поподробнее — утолите стариковское любопытство!
— Вы, герр профессор, описываете довольно запутанную мистическую историю, имевшую место в одном отдаленном монастыре. В тихой, казалось бы, обители начинают твориться жуткие преступления: убийство за убийством, ограбление за ограблением, святотатство за святотатством. Похищаются иконы, а то и просто уничтожаются или оскверняются; несколько монахов замучено самым изощренным образом, кто-то там распят вниз головой, у кого-то колотые раны по всему телу и смерть от потери крови, в общем, эта череда злодеяний носит откровенно ритуальный характер. Наконец, приглашенный для росписи соборного храма художник, из мирских, сам признался в этих преступлениях. По указанию настоятеля его заперли до времени в монастырский погреб — кладовую, а он взял на душу еще более тяжкий грех (то ли от угрызений совести, то ли просто лишился рассудка), одним словом, повесился. Но храм продолжал расписываться неведомым образом, точно сам по себе — братия замечала, как движется работа, даже краска не успевала высыхать. Решили, что это проявление нечистой силы, что дух злодеяний художника витает над островом и, видимо, его темная аура не рассеется, пока роспись не будет завершена. И действительно, убийства с тем же ритуальным почерком не прекратились, а наоборот — методично повторялись. Поймали с поличным теперь уже некоего монаха и, не испытывая судьбу, наученные прежним опытом, тут же казнили. Не помогло: цепь черных дел не прерывалась и росписи по ночам в соборе тоже прибавлялось. У следующего изобличенного инока-убийцы выпытали, что это он продолжал роспись: заточили его в каменный мешок. Налицо была настоящая эпидемия помешательства, и этого убийцу пришлось в свою очередь предать казни в надежде, что безумная зараза будет уничтожена, но не тут-то было: убийства возобновились с особой жестокостью. Тогда устроили засаду прямо в храме, на «лесах»: всю ночь при свидетелях какой-то брат трудился над фреской, а когда утром его призвали к ответу, признался в нескольких изощренных убийствах. Настоятель убедился: враг рода человеческого решил извести всех насельников, вселяет бесов в человеческие тела, а они переходят из одного в другое, превращая честных служителей Божиих в орудия своего лукавого замысла. Что характерно, никто из тех, кто продолжал живописную работу пришлого художника-злодея, до этого не имел абсолютно никакой тяги к искусству, ни тем более сколько-нибудь заметного дара рисования! Таким образом, выяснилось: все казненные преступники были людьми одержимыми, и бес склонял их к зверствам именно через «наследуемые» ими по очереди художественные способности. Я сделал для себя следующий вывод: основную мысль этой главы, присовокупленной вами, герр профессор, к комментарию Гёте, можно сформулировать так: в тюрьмах оказываются, по сути, несчастные, не владеющие собой люди, и виновны они лишь в том, что бесы воспользовались их плотской оболочкой в качестве своего временного пристанища. Враг рода человеческого приводит этих несчастных к духовной и физической гибели и шествует дальше в поисках очередной жертвы, очередного подобного «жилища». Тогда мне пришло в голову: выходит, бесу, исчадию зла, нужна возвышенная духовная подпитка, так сказать, для создания фрески в Божьем храме? Не вижу здесь логики: заведомое зло нуждается в добре?! Ведь художник-маньяк убивал, и, значит, именно кровь на самом деле питала его творчество! Но может, там была какая-то особенная, безблагодатная, духовно извращенная фреска? Хотелось бы ее увидеть, если, конечно, этот храм не сожгли. У меня по ходу чтения и другие вопросы к вам возникли. Ну, скажем, почему это благочестивые, опытные в борьбе с искушениями монахи в данном случае оказывались пассивными по отношению к бесу-искусителю? Ничего об их борьбе с ним — молитвах, посте — я в этой главе не нашел и, разумеется, еще больше был заинтригован. Может быть, в других главах эта проблема освещается и раскрывается, герр профессор? Мне так хотелось бы иметь доступ ко всему материалу…
— Главу мою вы поняли совершенно верно, господин Звонцов, и содержание хорошо передали. А я добавлю к тому же, что располагаю статистическими данными и математическими выкладками, подтверждающими: сколько преступлений совершается в том или ином селении, ровно столько же бесов обитает в нем, и неуклонно растущее число невинных узников в местной тюрьме тоже зависит от этой цифры, — заявил Ауэрбах.
«Ничего себе математическая логика! Кажется, старик слишком увлекся католической схоластикой, и это пошло не на пользу его рассудку. Он теперь наверняка знает, сколько бесов на конце иглы!»[30]Десницыну совсем не нравились эти схематичные построения, и еще он решил, что от Ауэрбаха бесполезно ждать ответа на поставленные вопросы. Профессор тем временем пустился в рассуждения:
— Во время пребывания в тюрьме я убедился на собственном опыте, что существуют криминальное тело и криминальные мысли. Тело не ведает точно, что творит, и совершает преступление, так сказать, неумышленно. Криминальные мысли совершенно точно знают, что делают. Меня все это навело на размышления, а присущи ли вообще человеку криминальные мысли?! Есть же причина, по которой мы были подняты над уровнем животных? Человеческая природа — это величайший триумф, но также источник нашего падения. Мы все стремимся к благороднейшим целям, но все же слишком часто погрязаем в самых низменных желаниях.
Арсений не хотел вдаваться в подобные теории и уже остерегался повторять свои вопросы. «От греха подальше! — рассуждал он. — Подобной назойливости и упрямства Мефистофель ни за что не простит». Не хватало еще зарваться и «провалить» экзамен, товарища подвести — будут тогда «философствовать» они в России! Нет уж, хватит, пожалуй.
С прищуром глядя на Арсения, Мефистофель изрек:
— Ну-с, с Гёте мне все ясно. Ваши знания в немецкой литературе исчерпывающи, а с принципиальностью… знакомая история — неисправимый православный максимализм! Склонность к преувеличению.
Язвительная фраза не могла не задеть Арсения за живое, и он напрочь потерял чувство самосохранения. Уголки губ задрожали.
